Российское гражданское общество скромно отметило 15-летие своей попытки установить контакт с властью. В ноябре 2001-го на первом Гражданском форуме выступал Владимир Путин. В ноябре 2016-го самыми высокопоставленными чиновниками, посетившими очередной съезд «общественников», были министр по вопросам Открытого правительства Михаил Абызов и глава президентского Совета по правам человека Михаил Федотов. Но, как это ни парадоксально, именно сегодня государству не обойтись без делегирования гражданам части своих важнейших полномочий.
Александр Волошин, который 15 лет назад руководил президентской администрацией, отрицает предположения, что с помощью Гражданского форума Кремль хотел сделать «третий сектор» более управляемым. И заодно — использовать его в качестве противовеса нарождающейся и крепнущей «партии силовиков».
«Президент понимал, гражданское общество — важная штука», — парирует Волошин. А сам Владимир Путин тогда, в 2001-м, утверждал: без партнерских отношений между властью и гражданским обществом «не может быть сильного государства и процветающего общества». Сходный подход демонстрировали и многие путинские сподвижники — тогдашние поволжский полпред Сергей Кириенко и вице-премьер Валентина Матвиенко через два года участвовали в работе Гражданского форума, проходившего в Нижнем Новгороде.
Но и олигархи, чьи СМИ в 2001-м упрекали Кремль в пиаре за счет гражданских активистов, вскоре тоже пересмотрели свое отношение к новому начинанию. На «излете» нижегородского форума его посетил Михаил Ходорковский. И как раз по дороге оттуда он был задержан силовиками.
По сути, дело ЮКОСа стало не только «точкой невозврата» для российского олигархата. Серьезно просчитались те, кто намеревался построить устойчивый механизм согласования интересов и сглаживания конфликтов между властью, бизнесом и обществом.
Искупление «приватизационных грехов» и проблема ответственности крупного капитала за обнищание населения де-факто свелись к добровольно-принудительному отказу олигархов от попыток влиять на политическую жизнь в стране. То есть легальное взаимодействие бизнеса и общества свелось, в лучшем случае, к благотворительности.
Но ни один филантроп не в состоянии конкурировать с государством и его бюджетом. Тем более что, окончательно равноудалив олигархию, оно получило право «первой ночи» в вопросах перераспределения национального дохода и освоения сырьевой ренты, в то время стремительно растущей. Неудивительно, что на следующий год после ареста Ходорковского появился Стабфонд. А еще через год, в 2005-м, — Общественная палата (ОП).
Политолог Глеб Павловский уверяет — инициаторы создания ОП представляли ее себе совсем иначе и ни в коем случае не хотели снабдить власть еще одним инструментом манипулирования. Но Общественная палата не могла получиться иной. По мнению декана экономического факультета МГУ Александра Аузана, неформальный социальный контракт нулевых предполагал обмен лояльности на благосостояние.
Для тех, кто богаче, принятие правил игры оборачивалось новыми местами в «золотой сотне». Для тех, кто несколько беднее, — ипотекой, новыми «кредитными» авто, стабильной зарплатой или пенсией.
За полтора десятилетия расходы бюджета увеличились в 16 раз. Но в итоге, как отмечает руководитель Рабочей группы по преобразующему инвестированию Сергей Чернышев, «мы оказались страной бюджетников». Причем форма собственности компании-работодателя не играет особой роли — вся российская экономика зависит от государства. Оно же де-факто управляет инициативой, любой — и предпринимательской, и гражданской.
Правда, такая модель исправно работает лишь на стадии устойчивого экономического роста, когда у успешности есть четкий денежный эквивалент. Как только экономика начинает буксовать, а у государства возникают финансовые проблемы, даже у вполне благополучных граждан возникает повод для рефлексии. Социальный контракт, построенный на сугубо материальном интересе, оказывается под угрозой.
«Сытые стали недовольными, потому что, став сытыми, они захотели инвестировать в свое государство, они захотели инвестировать в свою демократию, они захотели быть причастными к управлению страной, к ее будущему. И вот здесь наше государство забуксовало, потому что государство по природе своей — оно косное, оно консервативное, оно не успевает за развитием людей, люди стали недовольными. Они пошли на Болотную», — так президентский пресс-секретарь Дмитрий Песков объяснял протесты 2011-2012 годов.
Но на фоне спада, порожденного мировым финансовым кризисом 2008 года, подобное происходило не только в России. При этом «арабские революции», случившиеся еще до Болотной, обозначили ту грань, которую даже очень сильно возмущенный российский обыватель не готов был перейти. А украинский Евромайдан, произошедший двумя годами позже, или, точнее, его последствия в виде крымских и донбасских событий создали для многих недавних отечественных «бунтарей» совершенно новую основу для объединения с властью.
С 2014-го вступил в силу социальный контракт, обусловленный «готовностью к самоограничению в обмен на принадлежность к великой военной державе», если оперировать терминологией Аузана. А руководитель отдела социокультурных исследований «Левада-Центра» Алексей Левинсон отмечает, что «Крымнаш» — «самая твердая идея, которая держится в нашем обществе». И при этом социолог предупреждает о вероятности развития событий «по донбасскому сценарию», если государство начнет слабеть.
Гражданская активность уже не ограничивается волонтерством, правозащитной деятельностью или критикой власти исключительно с либеральных позиций. Историк Александр Даниэль упоминает в связи с этим «Народно-освободительное движение» (НОД), «Суть времени» и «Ночные волки». А глава СПЧ Михаил Федотов признает, что НОД даже никак не оформлено юридически. Иными словами, законы о НКО и иноагентах позволяют государству влиять на деятельность, пусть и оппозиционных, но сравнительно умеренных организаций, в то время как радикалы очень легко могут выйти из-под контроля.
В свою очередь, возглавляющий Комитет гражданских инициатив Алексей Кудрин говорит о «походах на Москву», которые в прошлом году предпринимали дальнобойщики, а в этом — кубанские фермеры. Они не выдвигали политических требований. Но готовность граждан (причем вовсе не изнеженных «креаклов») прибегать к «уличной политике», чтобы отстаивать свои финансовые интересы, еще больше сужает власти поле для маневра.
Запрос значительной части общества на геополитическое величие соседствует с запросом на достойную жизнь для тех, кто хорошо работает. И одновременное удовлетворение этих запросов весьма затруднительно при нынешней бюджетной конъюнктуре.
Наглядный пример — замороженные пенсионные накопления направляются не на индексацию текущих пенсий или финансирование разовых социальных выплат, а на погашение долгов оборонщиков. Безусловно, надо делать поправку на неэффективное госуправление и даже коррупцию. Но мздоимство — это в равной степени и причина, и следствие финансового дефицита. И чем он острее — тем выше административная рента.
Получается, что увеличение доходов бюджета становится уже не макроэкономической, а политической задачей. Но, кроме как за счет населения, повышая налоги, решить ее сегодня нельзя. И вне зависимости от того, как будут использованы эти деньги, непременно найдется немалое число граждан, уверенных, что их обкрадывают в пользу злейших идеологических оппонентов, национальных врагов. Поляризация, обеспечившая «геополитический» социальный контракт, делает практически невозможным снижение его стоимости для государства. Наоборот, она, эта стоимость, рискует стать запредельной.
«Десять лет назад ограничения для НКО вводили, чтобы избежать революций и потрясений, и это дало обратный результат. Эту политику надо менять — не из любви к гражданскому обществу, а из соображений политической безопасности страны», — призывает Александр Аузан. Выход он видит в том, чтобы задать цель — инвестиции в будущее, и предложить гражданам голосование налоговым рублем в обмен на участие в принятии решений. Это может стать основой нового социального контракта.
Например, кто-то предпочтет, чтобы казна с его помощью финансировала ОПК или религиозные программы, а кто-то сочтет более важным увеличение количества бюджетных мест в вузах.
По словам Аузана, фискальный плюрализм практикуется в ряде европейских стран: «В Испании и Италии человек решает, отдать свой социальный налог церкви или правительству; в Германии есть так называемый церковный налог, который администрируется государством и идет в пользу конфессий — человек своим евро голосует за то, какую конфессию поддержать. В Исландии человек выбирает, отдать налог церкви или университетам, на фундаментальную науку».
Иными словами, речь идет о готовности государства отказаться от монополии при перераспределении национального дохода. Ведь фактически введение селективных налогов приведет к восстановлению той самой трехсторонней конструкции «власть-бизнес-общество», которая была демонтирована чуть более 10 лет назад.
Впрочем, сегодня, наряду с геополитическими, возникают не менее серьезные технологические вызовы. На смену «войне ресурсов» приходит «война мозгов». А чтобы победить в ней или хотя бы сохранить суверенитет, тотальная мобилизация и централизация уже не просто избыточны. Но даже вредны.