На переговорах глав внешнеполитических ведомств России и США в Сочи обсуждалось в том числе и противодействие «Исламскому государству». Эта группировка из грозной, но все же локальной силы, превратилась уже в глобальную угрозу. ИГ присягают исламские радикалы по всему миру. А лидеры группировки обещают распространить борьбу за создание халифата на территорию России и США. Поможет ли общая опасность преодолеть разногласия Москве и Вашингтону?
Сегодня двусторонние отношения России и США находятся в самой низкой точке за весь период после распада Советского Союза. Москва и Вашингтон де-факто оказались заложниками украинского кризиса, многократно усилившего имевшиеся и ранее противоречия. В результате на обочину были отодвинуты и те темы, по которым российские и американские политики находили точки соприкосновения. Речь в первую очередь о противодействии террористическим угрозам.
Между тем даже после изменения статуса Крыма и начала вооруженного противостояния в Донбассе российские и американские представители (включая и первых лиц обоих государств, и руководителей спецслужб) не раз фокусировали внимание на борьбе с терроризмом как на сфере, где кооперация и взаимопонимание возможны поверх существующих разногласий. Недавний инцидент в Гарленде, штат Техас, резко актуализировал для США угрозу со стороны так называемого «Исламского государства» (ИГ). Эта структура неоднократно фигурировала в аналитических докладах влиятельных «мозговых центров», выступлениях президента Барака Обамы, высокопоставленных чиновников Госдепа, сенаторов и конгрессменов как новый вызов для американской безопасности, самый серьезный со времен возникновения пресловутой «Аль-Каиды». Но одно дело — констатация угрозы (пусть даже и на самом высоком уровне) за пределами твоей страны, и совсем другое — ее присутствие на территории США (ответственность за «карикатурный расстрел» в Техасе взяло на себя именно «Исламское государство»).
ИГ — угроза и для России. На фоне некоторого спада северокавказской террористической активности (по сравнению с 2013-м в прошлом году общее число жертв вооруженного насилия в регионе сократилось на 46,9 процента), но при сохранении множества нерешенных социальных и экономических проблем этот регион РФ все чаще упоминается в связи с «Исламским государством». Боевики, столкнувшись с дефицитом общественно-политической поддержки на Северном Кавказе и с давлением со стороны властей и правоохранительных структур, проявляют все больший интерес к кооперации с известными международными террористическими организациями. В ноябре-декабре прошлого года ряд полевых командиров Дагестана заявили о своей лояльности лидеру ИГ Абу Бакру аль Багдади. К слову сказать, и само «Исламское государство» незадолго до этого вбрасывало в интернет угрозы в адрес президента Путина и обещания «освободить» Чечню и весь Северный Кавказ.
Агенты ФБР работают в Гарлэнде на месте атаки на выставку карикатур. 4 мая 2015
Фото: Jared L. Christopher / AFP / East News
Налицо общая угроза российским и американским интересам. Однако более детальный анализ северокавказского измерения отношений между Москвой и Вашингтоном показывает, что для воплощения на практике принципа «враг моего врага — мой друг» требуется учесть множество нюансов и деталей, которые, как правило, остаются вне фокуса внимания, утопают в потоке эмоциональной конфронтационной риторики с обеих сторон.
В первую очередь, говоря о значении Северного Кавказа, следует понимать асимметрию восприятия данной проблемы в России и в США. Для Москвы северокавказская проблематика — это не просто сложная совокупность внутренних и внешнеполитических сюжетов (многие вызовы Ближнего Востока и Закавказья непосредственно влияют на турбулентный регион России). Это вопрос о состоятельности постсоветского российского государственного проекта. Для Вашингтона же Северный Кавказ — небольшой фрагмент более сложных геополитических мозаик (будь то отношения с Москвой, права человека или антитеррористическая борьба). В результате возникает разница в нюансировке и выборе акцентов. Так, решая сирийскую или грузинскую головоломку, США — даже не в силу злонамеренности и каких-то особых коварных планов — могут позволить себе игнорирование некоторых «связок», имеющих принципиальное значение для российского Кавказа (а говоря шире — и для ислама в РФ в целом). Но Россия, естественно, не может поступать аналогичным образом. Для нее процессы в непосредственном соседстве (или регионах, имеющих выходы на ближайших соседей страны) во многом являются продолжением внутриполитических сюжетов. Как, например, отделить проблемы Ахметского района (Панкисского ущелья) Грузии от ситуации в Чечне и в Дагестане?
Между тем на северокавказском направлении политика Вашингтона никогда не была одномерной и однонаправленной. В 1990-х годах администрации Билла Клинтона, рассматривавшая Бориса Ельцина как гаранта реформ и демократизации России, была готова закрывать глаза на издержки первой антисепаратистской кампании в Чечне. Сегодня уже подзабыто, что 42-й президент США сравнил северокавказскую республику с американским Югом 1861 года. Нечасто вспоминают и неслыханный либерализм Белого дома относительно выполнения норм Договора об обычных вооружениях (ДОВСЕ-1990) на Северном Кавказе.
Хотелось бы сразу оговориться: подобные подходы в эпоху первой легислатуры Билла Клинтона разделялись отнюдь не всеми в Конгрессе. Не говоря уже об академическом, экспертном и медийном сообществе, где до сих пор популярна концепция, расценивающая северокавказский терроризм как ответ на репрессивную политику российского правительства. Правда, тут возникает вопрос: какими репрессиями вызвана, например, стрельба в Еврейском музее в Брюсселе в мае прошлого года или убийство сотрудников редакции французского издания Charlie Hebdo?
В 1999 году, впрочем, позиция Белого дома изменилась. Жесткие расхождения между Россией и США на Балканах вызвали в Вашингтоне горячее стремление подвергнуть Москву обструкции за «непропорциональное использование силы» в Чечне. Тогда, на саммите ОБСЕ в Стамбуле, Борис Ельцин (успевший разочаровать многих американских политиков) назвал чеченский вопрос «моментом истины» в отношениях между Западом и Россией. Лишь атаки на «башни-близнецы» и Пентагон, а также моральная поддержка, оказанная в те дни Вашингтону Москвой, заставили руководство США скорректировать свое отношение к северокавказскому вопросу.
После этого на эволюцию американской политики повлияли многие факторы, среди которых наиболее важным может считаться вытеснение из антироссийского северокавказского движения светских националистов джихадистами, не скрывающими своего антизападничества и антисемитизма. Как следствие — включение Доку Умарова и «Эмирата Кавказ» в «черные списки» американского Госдепа в 2010 и в 2011 году соответственно. Последний «кооперативный» опыт России и США на северокавказском направлении (до разворачивания украинского кризиса) — обеспечение безопасности Олимпийских игр в Сочи, где американская команда была одной из самых многочисленных. В этом контексте нельзя не упомянуть и бостонский теракт 2013 года (в организации которого были обвинены братья чеченско-аварского происхождения Тамерлан и Джохар Царнаевы). Это событие, к слову сказать, вызвало серьезную дискуссию в американском экспертном и политическом сообществе о соотношении ценностных и прагматических подходов к взаимодействию с Москвой в противодействии терроризму.
Один из организаторов взрыва на Бостонском марафоне — Джохар Царнаев
Фото: Reuters
Проблема Северного Кавказа в российско-американских отношениях ничего нового в политике не открыла, лишь подтвердив старое правило: конкретные (а иногда и сиюминутные) интересы ставятся выше даже самых благородных устремлений. Однако в будущем, если Москва и Вашингтон вдруг придут к общему мнению по поводу того, что украинской повесткой дня все дело не ограничивается, установление согласия по противодействию общим вызовам потребует значительных уточнений. Очевидно, что российская политика на Северном Кавказе не сможет не учитывать факторы Ближнего Востока и «ближнего зарубежья» (Грузия, Азербайджан, страны Центральной Азии). Соответственно, констатации того, что ИГ — воплощенное зло, явно недостаточно. Как недостаточно и «точечного взаимодействия» типа признания кого-то из боевиков одновременной угрозой для России и Америки. Куда важнее договориться о том, что форсированная демократизация без учета особенностей стран и целых регионов вкупе с автоматическим перенесением восточноевропейских рецептов и благих воспоминаний на афганскую, египетскую, сирийскую или какую-то иную почву не может рассматриваться в качестве надежного рецепта по замирению той или иной территории. Напротив, такие действия нередко приводят к дестабилизации с долговременными последствиями.
Глава МИД РФ Сергей Лавров и госсекретарь США Джон Керри в Сочи. 12 мая 2015
Фото: Joshua Roberts / AP
Наверное, если бы в Вашингтоне был всего один центр принятия решений, Москве было бы легче. Но нравится нам это или нет, а в Штатах нет монополии на интерпретацию внешней политики страны, и позиция экспертного сообщества, лоббистов и избирателей во время выборов в Конгресс (даже если они не вполне адекватны по отношению к России) влияет на принятие практических решений. Или, наоборот, на их непринятие. В этой связи возникает запрос на качественную работу не только с Белым домом, но и с другими сегментами американской политики, что в сегодняшних условиях крайне затруднено двусторонней конфронтацией. Словом, простых рецептов не существует. Однако поиск прагматических решений поверх имеющихся противоречий необходим. Просто потому, что у активистов и идеологов ИГ и им подобных структур «цивилизационное единство» Запада и России не вызывает ни малейших сомнений.