«Прекрасный исследователь московских дел» Историк Константин Ерусалимский о полководце и литераторе Андрее Курбском

В книжной лавке «У кентавра» 20 октября прошла лекция историка и профессора кафедры Истории и теории культуры РГГУ Константина Ерусалимского о русском полководце, политике и писателе князе Андрее Курбском. Он известен как близкий соратник Ивана Грозного, впоследствии попавший в опалу царю. Доклад был приурочен к изданию книги Курбского «История о делах великого князя московского», над реконструкцией которой трудился историк. «Лента.ру» записала основные тезисы его выступления.

Герой-полководец

Знаменитая картина, на которой изображен, как считают историки, Андрей Курбский, является репродукцией портрета неизвестного, хранившегося в галерее Несвижского замка князей Радзивиллов (богатейший род в Великом княжестве Литовском — прим. «Ленты.ру»). Он принадлежит эпохе сарматского портрета — так этот стиль живописи называли в XVI веке. В XIX веке считали, что на нем изображен князь Михаил Борисович Тверской. По всей видимости, это высокопоставленное лицо восточно-русского или восточного происхождения, и оно действительно может быть Курбским, поскольку в собрании князей Радзивиллов значился потрет под названием «Князь Курбский старый», но он либо не сохранился, либо до сих пор не идентифицирован.

Полководец неоднократно представлен и в Лицевом летописном своде — это бородатый мужчина, изображаемый в сценах битв. Одна из самых ярких миниатюр Свода — падение Курбского под копыта коня в момент штурма Казани. В Москве князь воспринимался именно в качестве героя, сделавшего стремительную карьеру на военном поприще. К 27 годам он уже стал боярином, а затем — первым воеводой большого полка в одном из походов. Если сравнивать карьеры полководцев XVI и XX веков, то Курбский больше всего напоминает маршала Тухачевского.

Князь Андрей был официально созданным героем. В разрядных книгах и летописях он часто упоминается как «раненый», и уж если государственные документы рассказывают о нем как о человеке, получившем ранение, то это имело значение для современников.

30 апреля 1564 года Курбский покинул юрьевский пост наместника и бежал к королю Сигизмунду Августу (великий князь литовский, король польский — прим. «Ленты.ру»), от которого получил имения в Великом княжестве Литовском. Стремясь стать ротмистром, он продолжал военную карьеру до 1569 года, а затем на какое-то время прервал ее и работал в имении. В конце 70-х годов XVI века он вернулся на военное поприще и принял участие в походах 1579-1581 годов, будучи совсем немолодым и довольно больным человеком.

Для исследователя наибольший интерес представляет литературная работа Курбского, прославившегося в качестве автора посланий, известных уже в его московский период.

В первом послании Ивана Грозного князю Андрею процитировано около 40 процентов письма Курбского, а остальное пересказано близко к тексту. Таким образом, в России послание «государева изменника» могли читать не только в оригинале, но и в изложении царя. Письмо Курбского хранилось в царском архиве, в собрании монахов, у Строгановых и других лиц, вовлеченных в политику.

В Речи Посполитой князь тоже был известен как литератор. Всего через год после его смерти геральдист Бартош Папроцкий описывает Курбского как «мудрого человека». Доминиканский монах Симон Окольский в трактате Orbis Polonus («Мир Польский») пишет, что Курбский — «прекрасный исследователь московских дел». О его писательской деятельности известно также из посланий короля Стефана Батория (король польский и великий князь литовский — прим. «Ленты.ру»).

Курбский — ритор и цицеронианец

Курбский-историк представляет собой удивительный сплав самых разных культурных стратегий — он стал памятником скорее мировой, чем только русской литературы. Это мыслитель, чей язык до сих пор непонятен. Как говорил Эдвард Кинан (американский историк, славист, исследователь Средневековой Руси — прим. «Ленты.ру»), он мыслил и писал на «макароническом» языке — смеси московского, рутенского и книжно-славянского. Фактически князь изобрел этот язык сам. Его подобия возникнут позднее, в частности, у Ивана Тимофеева и Юрия Крижанича.

Язык Курбского заставляет задуматься над проблемой культурных контактов. В какой культурной среде он жил и мыслил себя? Этот вопрос напрямую связан с проблемой реконструкции «Истории о делах великого князя московского».

Задача реконструктора состоит в том, чтобы из нескольких рукописей, на основе которых можно воссоздать архетип, выбрать чтения, стоящие ближе всего к культурной среде Курбского. Ее трудно определить, даже если локализовать поиски по месту работы над «Историей», поскольку он создавал этот труд очень долго. Часть сочинения князь написал в Москве, а после миграции дорабатывал его в несколько приемов.

В результате появился удивительный текст. Например, его конструкции будто заимствованы из латинского и польско-литовского контекста — постоянные «бо» и «поне». Эти логические переходы сильно отличают работу князя Андрея от современной ему русской летописной традиции. Они звучат необычным образом, не богословским, а совершенно практическим, земным. Такая логика характерна для мыслителей университетской выучки.

Язык Курбского очень труден для восприятия. В оригинальной версии, которую удалось реконструировать на основе нескольких рукописей XVII-XVIII веков, виден сильно полонизированный и латинизированный текст с непонятной основой, опирающейся на историографические латинские модели. Например: «А к тому да и лепше памяти тамо живущим оставляю, понеже аз еще во среду беды тое презелные отоидох ото отечества моего, а уже и тогда виденнаго и слышаннаго о таковых злостях и гонениях не могл бы на целую книгу написати, яко вмале и вкратце воспомянух о сем в предословию, от нас написанном на книгу Словес Златоустовых, глаголемую "Новыи Маргарит", ему же начало: "В лето осмые тысящи веку звериннаго, яко глаголет во святои Апокалипси", и прочие».

«Не могл бы» — рутенская конструкция, ее нельзя найти в московских текстах. Дальше Курбский обращается к неким «светлым мужам» — видимо, образованным и знатным шляхтичам рутенского и московского происхождения, однако этим обращение не исчерпывается. Текст пишется, в том числе, для потомков, и поэтому вспоминается латинская традиция и сочинения, восходящие к позднему цицеронианству, хорошо знакомые князю.

Еще одна риторическая форма, характеризующая Курбского как блестящего ритора, на современном русском выглядит как «разве то-то?» или «разве не так-то?». На языке оригинала, где он обращается к «приблаженным и достохвальным святым мученикам, новоизбиенным от внутреннего змия», она звучит иначе.

«Мученики» — это жертвы Ивана Грозного, а «внутренний змий» — либо сам царь, либо вселившийся в него змий. Далее Курбский пишет: «За добрую совесть вашу пострадасте и мало зде претерпевше и очистившеся прехвальным сим крещением чисти к пречистеишему Христу отоидосте мзду трудов своих восприяти. Едали ("разве") те много не потрудишаса? Едали те не добре страдаша, не токмо християн убогих от варваров в земле своеи оброняюще, но и царства кровопииственные бусарманские целые мужеством храбрости своея разориша, и самим цари их безверными и пределы разширяша, царства християнского аж до Каспииского моря и окрест и грады тамо християнское поставиша и святиa олтари воздвигоша, и многих неверных к вере приведоша». Здесь присутствует тоника, превращающая текст в подобие стихотворной прозы.

Конец этого отрывка примечателен с точки зрения новаций Курбского в области политики: «И что возглоголю о разпространению границ и на другие страны служаще цареви своему и общеи вещи християнскои верне». Понятие «общеи вещи» в глоссе к этому тексту сам Курбский разъясняет как «посполитая речь», а в других — как «республика».

Таким образом, князь Андрей стал первым республиканцем, пытающимся, как ни парадоксально, объединить имперскую традицию с цицеронианством и шляхетской традицией. Он хотел, чтобы на Руси происходило то же, что и на сеймах в Речи Посполитой, — это шляхетская утопия.

Когда Курбский обращается к идеальному шляхтичу, утопия должна стать моделью поведения. Он призывает «светлых мужей», с одной стороны, быть храбрыми на поле боя, а с другой — умными, образованными, приобщенными к университетской традиции.

Монархист-аристотелианец

В кружке Курбского, около 15 лет работавшем на Волыни, несколько человек получили европейское университетское образование. Это московит князь Михаил Ноготков-Оболенский, ездивший в Италию и Краков, бакалавр Амброжий и другие. Князь интересовался такими людьми и ангажировал их.

Курбский-мыслитель необычен своими политическими и историко-культурными взглядами. В качестве историка он пытался реализовать нечто большее, чем рассказ о тирании, жестокости и верной службе московских воевод.

Курбский занимает одно из самых ярких мест в шляхетской публицистической традиции. Князь Андрей не похож на католических мыслителей, например Анджея Фрыч-Моджевского — убежденного католика-реформиста, предлагавшего концепцию народного абсолютизма в Речи Посполитой. Он не похож на историка-кальвиниста Анджея Волана — аристотелианца и прекрасного ритора, доказывавшего, что человеческое существо стремится к свободе. Нет у Курбского и радикального католицизма Петра Скарги, писавшего в «Сеймовых поучениях» и трактате «О Церкви Божьей под единым пастырем», что монархия — это неудачная форма правления, которую необходимо всеми способами ограничивать, поскольку шляхта самодостаточна и может сама защитить свои права даже от такого внешнего агрессора, как Москва.

О князе принято думать как об аристократическом теоретике, мыслившем прошлое в категориях протеста и фронды, а настоящее — в категориях Избранной Рады, создающей правильную форму правления, искажением которой является опричнина. Увы, с такой точки зрения остается без внимания самое важное.

По своему кругу чтения Курбский — монархист-аристотелианец. Он убежден, что именно в «Физике» и «Никомаховой этике» излагается подлинный идеал государственного устройства. Это не значит, что Аристотель был монархистом, но его идеал «политии» в глазах современников Курбского был не лишен монархизма, который тот нигде не отрицает.

В «Истории» он называет Ивана Грозного «царем», что у его современников могло зародить подозрения, ведь в делопроизводстве Речи Посполитой было запрещено так называть московского правителя. В начале правления Грозного монархическая форма власти допускала участие в ней «всенародных человек», избранного совета. Это очень точно вписывается в логику Аристотеля, у которого можно проследить и общенародную, и аристократическую составляющую, и идеального правителя.

Иван Грозный был идеален, когда его утверждали, как пишет Курбский, «аки столпы советники добрые». В последние же годы правления царь превращается у Курбского в «он», «змия» и «наше чудо», потому что он деградировал.

Голова и сердце

Другую интерпретацию политических идеалов Курбского предложила немецкий историк Инга Ауэрбах. Политические идеи князя близки к тому, как представляли себе устройство души и тела человека неортодоксальные мыслители XVI века, близкие к социнианству и антитринитаризму — например, Мигель Сервет и Маттео Коломбо. Они были медиками, религиозными мыслителями и реформаторами в области физиологии, в частности кардиологии. У Курбского есть много связанных с сердцем метафор, явно восходящих к трудам этих ученых.

Сердце здесь является абсолютным центром, подобным Солнцу в коперникианской гелиоцентрической модели. Курбский пишет, что до греха люди имеют свободный выбор, но выбирают грех и «ставят престол дьявола в сердцах своих. Уже никто не может исторгнуть их ото власти дьявола, токмо един Бог». Сердце загрязнено и «если приложить руку к сердцу, оно токает, сиречь биется».

Именно в этом органе концентрируется средняя часть души — та, которая находит прямую параллель общественному срединному устройству, идеальному с точки зрения Аристотеля. Срединная часть души в сердце является местом, откуда исходят все токи, грязные или чистые, что зависит от самого общества и его устройства. Это ее умная, словесная часть.

Процесс питания сердца имеет прямой аналог в христианской традиции — таинство Евхаристии. Это питание, которое через вино и кровь позволяет человеку перевести в желудок «брашно», где оно претворяется в «хилюс», оттуда следует в «чревцо», оттуда обращается в пар и «идет многими бесчисленными жильцами к легкому», обращаясь в кровь. «Владыка всего тела сердце» же распределяет чистую кровь во все жилы.

Если эту кардиологическую логику перенести на логику Избранной Рады, то проявится очень интересная картина, отнюдь не демократическая и не аристократическая. Она оказывается еще более абсолютистской, чем модель политической тирании. Курбский представляется теоретиком абсолютистской монархии, выступающим за очищение духа тем же образом, каким сердце претворяет «брашно» и происходит таинство Евхаристии.

Все эти смысловые пласты соединяются в одном и показывают, что Иван Грозный — это голова республики, сердце которой — Избранная Рада. Не от царя зависит, как будет управляться республика. Когда Иван Грозный стремится к этому, то забывает, что он всего лишь голова. Истинный центр находится там, где может быть и сам царь, потому что это часть его же тела.

Такая органическая метафора объясняет, как Курбский видит трагедию русской земли. Князь стал одним из первых, говорящих именно о трагедии, определение которой он вычитал у энциклопедистов XVI века: «добром начинается и злом сканчивается». Практически с этих слов начинается его «История».

Забытый просветитель

Примерно в 1576 году Курбский вместе с князем Константином Острожским (князь Константин Иванович Острожский — военный и государственный деятель Великого княжества Литовского из православного рода Острожских — прим. «Ленты.ру»). учредил православную академию на Волыни — одну из первых на Руси вообще (в документах 1579-1580 годов упоминается, что академия работает). Потом уже она существует как православная славяно-греко-латинская коллегия.

Это, а также «История» Курбского и другие его работы позволяют представить князя как просветителя, стремящегося создать собственный образовательный проект. Его риторические сочинения и переводы Иоанна Златоуста выполняют прямую миссию образования и книжного воспитания простого шляхтича-мещанина. Перевод Иоанна Дамаскина включает в себя и догматическое воспитание, и воспитание веры. Наконец, том «Симеон Метафраст» является житийным сочинением. В ту же линию вписывается «История» Курбского — все это часть одного большого образовательного проекта.

Почему он остался в забвении? Возможная причина очень проста: работа Курбского проводилась ad hoc — что было под руками, то он и использовал, не располагая опытными книжниками. В его распоряжении находились и латинисты, и слависты, но их было недостаточно, на что жаловался сам Курбский. Свои книги он писал на очень сложном, непонятном языке — фактически языке ни для кого, и читать его было некому. Распространять эту традицию в рукописях никто не взялся. Идеалы книжности на Волыни на тот момент уже тяготели к тому, что Курбский называет «польской барбарией».

Когда князь Андрей умер, его образовательный проект был уже не столь влиятелен, как проект Острожского. С Острожским работали совсем другие интеллектуалы, проводившие новую работу по подготовке книг для воспитания православных шляхтичей. Сочинения Курбского оказались распространены в единичных списках в Великом княжестве Литовском, совсем немного — в Короне Польской.

Его непереводные, авторские работы стали не интересны следующему поколению. Они посвящены Ивану Грозному и разным московским князьям, которых уже давно не было в живых. В начале XVII века потомки самого Курбского ушли из его культурной среды. Сын князя обратился в католичество, а дочь Маруша осталась православной. Она унаследовала книги отца и завещала их часть Виленскому православному братству, находившемуся уже в довольно конфликтной среде, — это одна из причин забвения. Книги Курбского могли использоваться в братстве лишь изредка, их не переписывали.

Работы князя Андрея родились в удивительной, многокультурной, очень дискуссионной православной среде, в которой кипели католические, протестантские, реформистские, православные, контрреформационные идеи XVI века. Ничего подобного после смерти Курбского уже не было.