Киевский майдан, годовщина которого отмечалась недавно, кардинально изменил весь восточноевропейский регион. Но главное, что изменилось, — это идентичность. Как много, часто и с уверенностью заявлялось в Киеве, Майдан, породивший «революцию достоинства», наконец «разорвал связь Украины с советской традицией» и сформировал новую гражданскую украинскую нацию.
Эта новая идентичность, впрочем, на поверку вышла вовсе не столь привлекательной, как это мыслилось романтическими сторонниками Майдана, а по ряду параметров — и прямо провальной. Ее среднестатистический носитель оказался малорефлексивным, при этом слишком жестоким и явно закомплексованным, в силу чего неискренним и невротичным. Но тем не менее вопрос сейчас вовсе не в этой идентичности, а в российской реакции на ее появление.
Глядя на Украину, Россия, безусловно, получила мощную «прививку» от майданного типа развития. Неприятие и отторжение выбранного Киевом пути логичным образом привело к дискредитации и, похоже, безнадежной маргинализации либеральной оппозиции и консолидации российского общества вокруг фигуры Путина.
«Консолидация против» с неизбежностью должна была породить и идеи по поводу «консолидации за» — во имя чего российское общество вдруг объединилось и почувствовало себя единым целым. Эти идеи оформились в концепте «русского мира». Однако публичная судьба этого концепта вовсе не безоблачна и очевидна.
Началось с того, что «русский мир», устойчиво «прописавшись» в публичной риторике ряда экспертов, так и не смог перейти в риторику публично-политическую — ни власть, ни ассоциирующиеся с ней публичные фигуры отчего-то не взяли концепт «русского мира» на вооружение. Более того, ряд дружественных России политиков, тот же Александр Лукашенко, заявил о прямом его неприятии, подчеркнув, что Белоруссию совершенно не стоит записывать в «русский мир». Да и Нурсултан Назарбаев, по сути, сказал то же самое, разве что в более мягких тонах.
Таким образом, «русский мир» остался по большому счету «кабинетным» произведением, так и не вышедшим на просторы практической политики. Но при этом он вызывал у маститых постсоветских политиков с развитой, десятилетиями отточенной интуицией априорную реакцию отторжения.
Рискнем предположить, что главная тому причина — элементарная недоразвитость «русского мира», то есть его концептуальная непроработанность. И ведь на самом деле проблема в том, что концепт «русского мира» носит максимально общий характер. Как заявил один эксперт вполне уважаемого и, кстати, ответственного за понимание процессов в СНГ отечественного think tank, «русский мир» включает в себя всех, кто говорит по-русски, и в более подробных дефинициях в силу своей самоочевидности не нуждается.
Легко заметить, что подобное определение на самом деле оказывает очередную «медвежью услугу» российской внешней политике. Так, российская политика в отношении СНГ и без того хромала из-за отсутствия внятно сформулированных российских интересов на постсоветском пространстве, которые дали бы соответствующим странам четкую картину правил и представлений о том, чего именно хочет от них Россия. Вследствие этого ельцинская «пророссийскость», по сути, являвшаяся эвфемизмом коррупционной связи местных национальных элит с Москвой, умерла в 2003 году с началом борьбы с коррупцией, так и не породив ничего взамен. И возникновение в этом вакууме понимания экспансионистской по своей природе идеи «русского мира» стало фактором откровенно настораживающим. Как результат — в СНГ ничуть не укрепилось взаимное понимание и доверие. В мире же НАТО использовало запугивание Европы концептом «русского мира» в качестве инструмента выбивания денег на свое содержание в новых исторических условиях.
И причина тут — именно в основании предполагаемого концептом сближения и интеграции. С позитивным сближением сразу возникают проблемы: очевидно, язык сам по себе системой ценностей не является — уже в силу того, что на нем можно сформулировать как минимум несколько, в том числе и взаимоотрицающих, систем ценностей. В качестве очевидного примера достаточно посмотреть на Британию и Индию, где индийский английский (ангрези) по большому счету никак не сказался на индийском взгляде на мир — Индия смотрит на него своими, а не британскими глазами.
Не меньшая проблема и с определением чуждого — логичным образом к этой зоне начинает относиться абсолютно все, что выходит за рамки лингвистической общности. Ведь алгоритм сближения любых субъектов, от индивида и до государства, достаточно прост: общее служит основанием интеграции и в силу этого — ценностью, разное становится материалом для переработки в общее, а противоречащее начинает восприниматься как враждебное. И в столь нехитрым образом определяемую зону «враждебного» в Белоруссии довольно быстро попадает белорусский язык, в Казахстане — казахский.
Провальный пример такого конфронтационного выстраивания идентичности на лингвистической основе, кстати, являет собой «новая Украина»: русскоязычный Донбасс на глазах превратился во враждебный регион, населенный «сепарами». И ведь это только начало: можно не сомневаться, что если вдруг завтра Донбасс в силу каких-то причин утратит актуальность для Киева, то в проблему тут же превратятся и остальные восточные области Украины — в рамках языковой идентичности уже они окажутся «недостаточно чистыми».
На этом фоне легко заметить, что превращение русского языка в сверхценность в концепте «русского мира», по сути, не что иное, как линейное «отзеркаливание» победившего на майдане украинского галичанского национализма. Возможно, это результат методологической беспомощности произведших его на свет экспертов, поскольку «отзеркаливание» стало в той же степени ригидным и движимым страхом, как и украинский оригинал. Ведь, по сути, ничем иным невозможно объяснить поднятую недавно отдельными СМИ «волну паники» по поводу «поворота Белоруссии к национализму» — на том основании, что тамошний министр образования робко предложил во исправление катастрофической ситуации с преподаванием белорусского языка (на всю республику осталось менее десяти белорусскоязычных школ) ввести обязательное преподавание одного (!) предмета на родном белорусском.
Паника, впрочем, на этот раз по большому счету осталась в рамках анекдота, лучше понятного в Белоруссии — уже упоминавшийся тут идеолог «русского мира» на полном серьезе публично заявил, что угрозой для России является то, что в белорусских школах начинают учить «трасянке». Для справки: «трасянкой» в Белоруссии называют неграмотную смесь белорусского с русским — говоря словами Грибоедова, «смесь французского с нижегородским».
Тем не менее такого не было достаточно давно. В России на всех успешных этапах ее развития всегда действовало общее правило империй: империя никогда не боится разнообразия, она его всегда интегрирует в себя и за счет него становится сильнее. Когда же она его начинает бояться, она слабеет. Например, Московия долгое время процветала, пока было два взаимодополняющих славянских проекта — Москва и Княжество Литовское, в XVIII веке получившее название Белоруссии: между обоими государствами был интенсивнейший товарооборот, тесная кооперация и глубокое взаимное разделение труда. Когда же началась Ливонская война (кстати, позволившая голландцам скупать за бесценок бывший тогда в крайнем дефиците в Европе «балтийский», то есть северодвинский корабельный лес, поскольку война превратила их в монопольных покупателей), оба государства оказались отброшены в своем развитии лет на сто назад.
А реальным основанием общности Российской империи, конечно, был вовсе не язык — он являлся средством выражения более фундаментальных ценностей. Так, в Российской империи критерием русскости было православие: быть православным означало быть гражданином и пользоваться всеми гражданскими правами. В частности, князь Багратион был наполовину грузином, наполовину армянином, но при этом считался русским, поскольку был православным. В советский период роль базового интегратора взяли на себя советские ценности, кстати, не отличавшиеся радикально по задаваемым ими императивам поведения.
Общее для всех этих ценностей, проходящих через все исторические этапы развития, — не что иное, как восприятие справедливости в качестве главной меры всего, добра и зла, правильного и неправильного. И, кстати, именно это чувство справедливости лежит в основе широкой поддержки российского общества Путина в его политике в отношении юго-востока Украины, равно как — и в оценке российским общественным мнением и белорусского, и казахстанского режимов. Симпатии к ним, а их проявляет большая часть российского общества, основаны на оценке степени повседневной справедливости в этих обществах.
В новых условиях России надо учиться быть сильной. Что означает не «отзеркаливать» внешнее, копируя чужие провалы с чужими же, и совершенно пагубными последствиями, а как минимум рефлексировать его. Чтобы в итоге суметь понять его, воспринять, и в итоге стать богаче и сильнее, в том числе обогатившись и другими языками. Вернее, учиться надо экспертному сообществу или, как минимум, его части, поскольку интуиция и опыт, к счастью, предохранили и российскую власть, и российское общество от совершения таких концептуальных ошибок.
И первым результатом этого должен стать ребрендинг концепта «русского мира» — с очевидностью последний просто обязан превратиться из потенциально конфликтогенного в объединяющий и интегративный. Сохранение же его в качестве «зеркального» предсказуемо будет разрушать ту внешнеполитическую среду, в которой только и может реализовываться «мягкая сила» России. До сей поры еще сумевшая сохранить значительную степень своей привлекательности — даже в ситуации не «благодаря», а «вопреки».