Сообщение о том, что японские университеты откажутся от гуманитарных дисциплин, взволновало отечественные социальные сети, и понятно почему. Наше образованное сообщество давно состоит из двух тайных и непримиримых партий: технарей и гуманитариев. При этом партийный состав понимается расширительно: к технарям относятся не только инженеры и программисты, но также представители точных и естественных наук, а к гуманитариям — все те, кто не попал в категорию технарей. И дело здесь не только в самоопределении — сталкиваются принципы и нормы, цели и ценности, художественные вкусы и стили жизни. Наш интеллигент отождествляет себя либо с высокой миссией научно-технической революции, либо с высокой миссией исправления человека и общества. Первые любили в школе математику и теперь питаются центробежной энергией экспансии внешних форм. Вторые с куда большим удовольствием писали сочинения по литературе, и нынче их ведет центростремительная сила погружения в человеческую бездну. Сегодня антикварный конфликт физиков и лириков воспроизвелся в обновленной глобальной версии.
Если присмотреться внимательнее, то окажется, что в современном технологичном мире никакого конфликта как раз нет. Напротив, есть взаимное проникновение и синергия технического и гуманитарного принципов. Возьмем, к примеру, нынешних технократов — вся их деятельность заточена под то, чтобы удовлетворить человеческие, слишком человеческие запросы. Поэтому они тотально психологичны: рынок информационных технологий, телекома, медиакоммуникаций, интернета, гаджетов, 3D, виртуальной реальности и искусственного интеллекта — все это невозможно без тщательнейшего изучения человеческих реакций, без детально прописанных маркетинговых стратегий. Про другое флагманское научное направление — биотехнологии — можно и не говорить: генная инженерия, фармакология, трансплантация, протезирование, разработки в области неограниченного продления жизни — это, вообще-то, сфера отныне весьма гуманитарная. Или возьмем нечто предельно далекое от гуманитаристики — теоретическую физику. Разбираясь с проблемами микромира и происхождения вселенной, физики превращаются в абсолютных гуманитариев. Они заимствуют не просто гуманитарный стиль — чистую художественность с ее метафорами. Черные дыры, кротовые норы, темная материя, темная энергия, струны — прямо-таки поэтический лексикон. Да, еще, конечно же, Большой взрыв — он обязательно пишется с прописной буквы, как Бог и Родина, это понятие сакрализовано, вполне в духе церковной традиции.
С другой стороны, классические гуманитарные дисциплины становятся почти неотличимы от технических. Учебники и исследования по экономике, социологии и психологии наполнены не размышлениями и медитациями, а формулами, схемами, диаграммами, таблицами и прочей инфографикой. Все предельно рационализовано, формализовано, систематизировано и классифицировано. Структурализм и постструктурализм доминируют в филологии, философии и историографии: не нравятся структуры, займись системным анализом и знаковыми системами. Или психоанализом, или шизо-анализом, или дискурс-анализом, или каким-нибудь еще мета-онто-транс-анализом. Сложность «слишком человеческого» в гуманитарных науках сегодня сводится к построению строгих и стройных логических конструкций, таких понятных точно-научному уму и таких далеких от подлинного хаоса человеческой природы. Сам термин «хай-хьюм», появившийся по аналогии с хай-теком и обозначивший высокие технологии управления массовым сознанием и коллективным бессознательным, показывает глубоко технократическую природу нынешних гуманитарных изысканий.
Однако вернемся к японцам. Они, конечно, сугубые прагматики и понимают, что дух, он, конечно, веет, где хочет, но надо-таки развивать реальный сектор, материальное производство, чей продукт не виртуален, а нагляден, ощутим и хорошо тиражируем. Именно индустриальный инженерный подъем сделал Японию в свое время одной из ведущих экономик мира. Гуманитарное же производство глобальных смыслов и лекал, образов и образцов — то есть тех самых нематериальных активов, которые по идее и должны составлять фундамент постиндустриального общества, сегодня монопольно принадлежит вполне определенному государству и континенту, и соревноваться с ним в этом бессмысленно. Да и не подпустят они никого к этому жреческому производству — во всяком случае, до поры до времени.
Наше возлюбленное отечество далеко от этих сложностей. Тот кризис науки и образования, который мы сегодня наблюдаем, заставляет нас думать, скорее, о сохранении, удержании, сбережении того немногого, что еще живет и дышит. И в этом смысле есть повод для сдержанного оптимизма: все-таки, научная школа колоссальная, традиция — одна из сильнейших в мире, как в технической, так и в гуманитарной сфере. Живы еще хранители научного наследия, их мало, и они быстро уходят, но пока все же есть. Страсть к познанию, изобретению и одухотворению в нашем народе как будто неистребима, но так же есть и старинная традиция убивать эти прекрасные качества на корню.
Если же говорить совсем всерьез — «начерно, шепотом» — при всей внешней абсурдности что-то осмысленное в идее отказа от гуманитарного образования все же есть. Слишком дискредитировало оно себя за последнее время, слишком для многих стало маскировкой и оправданием отсутствия каких-либо вменяемых знаний и умений. Слишком комфортно и соблазнительно ничего не делать, занимаясь вместо активной творческой и интеллектуальной работы пустым схематичным начетничеством, тем более когда результат подобных трудов размыт и неочевиден. Возможно, знанию о человеке время от времени нужно отдыхать и очищаться от наносного и поверхностного. А тем временем сам разговор о физиках и лириках надо переформулировать. Физики и метафизики — так как-то солиднее. Аристотелю бы понравилось.