Приговор «няне-убийце», оглашенный вчера Хорошевским судом, шокировал многих не меньше, чем расправа Гюльчехры Бобокуловой над четырехлетней девочкой-инвалидом в феврале 2016 года.
Казалось бы, за такое чудовищное злодеяние, как убийство малолетнего ребенка, преступницу должна ждать самая суровая кара. В былые времена в таких случаях вообще особо не церемонились: поймали бы на месте преступления и устроили бы скорый самосуд — без всяких медицинских экспертиз, адвокатов и юридически дотошных гособвинителей.
Масла в огонь праведного народного гнева (нисколько не иронизирую — возмущение чисто с эмоциональной точки зрения абсолютно объяснимо) подлили СМИ, разразившиеся «разжигающими» заголовками: «Московский суд освободил няню-убийцу от уголовной ответственности», «Няня, убившая ребенка в Москве, избежала уголовного наказания», «Это просто скотство»: в соцсетях возмущаются приговором «кровавой няне» и т.д.
Некоторые издания даже отметились экспресс-опросами на эту во всех смыслах злободневную тему. «А какое бы вы выбрали наказание для обезглавившей ребенка женщины?» — спрашивает своих читателей популярный интернет-ресурс. И получает вполне ожидаемый и по-человечески понятный ответ — смертную казнь!
Но дело в том, что приговор основан на прямом указании закона: согласно части 1 статьи 21 УК РФ, лицо, которое во время совершения общественно опасного деяния находилось в состоянии невменяемости, не подлежит уголовной ответственности.
Во-первых, игнорировать прямое указание закона суд не имеет права. Если бы принимавшие решение служители Фемиды могли руководствоваться не строгими юридическими нормами, а своим личным, эмоциональным отношением к произошедшей трагедии, то их приговор, пожалуй, не сильно бы отличался от того, что выносят шокированные граждане в уже упомянутых интернет-опросах.
Во-вторых, психологическое освидетельствование обвиняемой осуществлялось не какой-то шарашкиной конторой, а специалистами Федерального медицинского исследовательского центра психиатрии и наркологии имени В.П. Сербского. Если бы, допустим, дело было политически мотивированным или связанным с какими-то коррупциогенными факторами, то работу криминалистов-профессионалов при большом желании еще как-то можно было бы поставить под сомнение. Но подобных обстоятельств в истории Бобокуловой не просматривается, а посему у нас с вами нет ни прямых, ни даже косвенных оснований не доверять выводам профильного учреждения для проведения сложных судмедэкспертиз. Кроме того, диагноз «шизофрения» был первоначально поставлен гражданке Узбекистана на ее родине.
Далее. Кого-то из граждан смутил тот факт, что Бобокулова не проходила по делу в качестве обвиняемой в совершении террористического акта, хотя первоначально многие СМИ сообщили именно об этом составе преступления как об одной из основных версий трагедии. Но еще в ходе следствия тогдашний официальный представитель СКР Владимир Маркин опроверг активно обсуждаемую в прессе «взрывную» трактовку событий: «Информация, размещенная в ряде СМИ, о том, что в телефоне женщины, подозреваемой в убийстве четырехлетней девочки в Москве, найдены некие контакты экстремистов, не соответствуют действительности». Дальнейшие следственные действия также не выявили причастности представителей террористических группировок к преступным действиям «няни-убийцы».
В итоге Бобокуловой были инкриминированы пункт «в» части 2 статьи 105 УК РФ (убийство малолетнего), части 2 статьи 167 УК РФ (умышленное уничтожение чужого имущества путем поджога) и части 1 статьи 207 УК РФ (заведомо ложное сообщение о взрыве).
При этом с точки зрения деликтоспособности осужденной (ее способности самостоятельно нести ответственность за вред, причиненный противоправным деянием) все это, опять же, не имеет значения. Даже если бы Бобокулову признали виновной в подготовке или совершении теракта, она так же была бы приговорена к принудительному лечению в психиатрической больнице ввиду установленной судом невменяемости.
Иными словами, нет оснований усомниться в правосудности вынесенного вердикта, хотя приговор, конечно же, оставляет широкий простор для серьезной общественно-экспертной дискуссии. Например, одной из основных целей уголовного закона, помимо фундаментально важного наказания преступника, является его исправление. Строго говоря, принудительное лечение в стационаре закрытого типа в той или иной степени отвечает обеим этим целям и ни в коем случае не равносильно освобождению. Но вполне можно понять тех граждан, которые не готовы разделить такой юридически выверенный, но эмоционально дискомфортный подход.
Вызывает вопросы степень открытости следствия и суда по столь резонансному делу и их готовность снять очевидную общественную напряженность, своевременно разъясняя гражданам позицию правосудия и «юридическую логику» происходящего. Да, учитывая закрытый характер процесса, какие-то его детали не подлежат огласке, но и это можно объяснить людям, которые не на шутку встревожены информацией об отказе от уголовного преследования жестокой убийцы.
Надо признать: этого не было сделано в должной мере. Ведь власть — что судебная, что законодательная, что исполнительная — так и не научилась вести открытый и равный диалог с обществом. Именно это прискорбное обстоятельство, а не какие-то процессуальные нарушения (которых на поверку-то и нет), больше всего беспокоит людей, порождает недоверие к судебному решению и волну самых радикальных трактовок.
Чтобы разрешить эту коллизию и хотя бы отчасти снять накал совершенно оправданных страстей, необходимо обстоятельно, терпеливо и методично разъяснять гражданам очевидные для любого юриста тонкости подобных резонансных процессов.
Дело Бобокуловой наглядно продемонстрировало, что на этом фронте российской судебно-правоохранительной системе предстоит поистине титаническая работа.