Женский род, единственное число «31 спорный вопрос» русской истории: Россия под властью императриц

XVIII век, или век Просвещения, для России стал эпохой правления женщин. Четыре императрицы, Екатерина I, Анна Иоанновна, Елизавета Петровна и Екатерина II, а также регентша Анна Леопольдовна правили страной почти три четверти столетия. В Европе появление женщины на троне давно уже никого не шокировало, но Россия тогда только-только распрощалась с патриархальными допетровскими временами. Восшествие на престол в 1725 году не просто женщины, но иностранки, простолюдинки, должно было потрясти современников. «Лента.ру» продолжает цикл статей, посвященных «сложным вопросам» российской истории. Десятый вопрос ― о сущности политики просвещенного абсолютизма в России.

Рассуждая о России и ее судьбе, и сейчас нередко используют образность, связанную с женственностью. Россия и родина ― женского рода; Русь ― это матушка. Добрая половина текстов, посвященных России, от народных песен до современных учебников истории и политических речей, обращается к стране как к женщине, которую подстерегает множество опасностей ― насилие со стороны внешнего врага или жестокого руководителя; соблазнение, предательство, неверный выбор жизненного пути. Этому женскому, «бабьему» началу, по выражению Николая Бердяева, противопоставляется мужчина ― высшее лицо в государстве, великий князь, самодержец или вождь. И только в XVIII веке власть в России приобретает женское лицо, во главе государства становится женщина ― ей сначала отказывают в самодержавном статусе, но затем она добивается своего, правда, пожертвовав при этом частью своей женственности.

Русская Пульхерия

Традиция, удерживавшая женщин в стороне от власти, дала трещину в конце XVII века — после смерти Алексея Михайловича регентство при малолетних царях Иване и Петре приняла на себя их старшая сестра Софья, а не регентский совет из наиболее приближенных к почившему царю бояр. В женском регентстве как таковом не было ничего особенного, эти обязанности выполняли и святая Ольга при Святославе Игоревиче, и Елена Глинская при будущем Иване Грозном. Однако в 1682 году за престол стала отвечать царская дочь — всего лишь девица. Единственный подобный случай в истории ― добившаяся власти в Византии в V веке царевна Пульхерия, правившая вместо больного брата Феодосия II. С ее житием хорошо образованная Софья, кстати, была знакома.

Царевна правила недолго, хотя, как считал князь Борис Куракин, талантливо. Но уже в 1689 году Петр I заточил ее в монастырь и, освободившись от опеки, начал перекраивать Русское царство по своему усмотрению. До него жизнь женщин, боярынь и зажиточных горожанок подчинялась жесткой половой сегрегации. Почти весь свой век они проводили в тереме, женской половине дома, доступ в которую для мужчин, даже родственников, был почти полностью воспрещен; случайно встретив в доме мужчину, барыня должна была, прикрыв лицо платком, убежать на свою половину или спрятаться под периной. «Я была рождена взаперти, взращена в четырех стенах», ― жаловалась родившаяся в 1668 году княжна Дарья Голицына одному из своих иностранных корреспондентов.

Но уже к концу XVII века образ заточенной на своей половине дома супруги и матери наследников поблек. Женщина из высших кругов впервые становится полноценной помощницей своего супруга. Такое поведение было свойственно матери Петра I Наталье Нарышкиной. Она первой из русских цариц выезжала в карете с открытым окном, сопровождала мужа в поездках и даже устраивала при дворе театральные представления. Впрочем, полный переворот случился только два десятилетия спустя, в 1701-м — к 1 декабря того года указом Петра I всем женщинам высшего сословия предписали полностью сменить гардероб на «венгерский и немецкий костюм». Не подчинившиеся рисковали — царский указ велел «брать [с них] пошлину деньгами, а платье ― резать и драть».

«Открывая свои тела при помощи одежды западного стиля, наслаждаясь удовольствиями смешанного общества, воспитывая своих сыновей в соответствующем петровскому духе, женщины из высших слоев должны были служить государству, как и мужчины, только в другом смысле», ― рассуждает американский гендерный историк Барбара Альперн.

При Петре I это служение означало полное вовлечение в бесконечные преобразовательные проекты, инициированные самодержцем. Англичанин Джон Перри в своих «Записках о бытности в России» полагал, что таким образом Петр заботился о том, чтобы «было приятно русским госпожам». На балах того времени — ассамблеях, которые повелевалось устраивать в зимнее время, — кавалерам и дамам предписывалось оставаться до утра и танцевать «без разбору». Насколько серьезно Петр I относился к этим социальным обязательствам, показывает один исторический анекдот. Голштинский дворянин Фридрих Берхгольц (его отец состоял генералом на русской службе) вспоминал, как не явившихся на празднование мира со Швецией в 1721 году, в том числе три десятка придворных дам, собрали через неделю в здании сената и напоили до бесчувствия.

Установление постоянных балов и пиршеств, на которые в приказном порядке должны были являться половозрелые дочери и супруги приближенных государя, на деле преследовало иную цель. Петр сам рассказывал о том, что созданная не по согласию семья (как у него самого с Евдокией Лопухиной) живет плохо и зачастую бездетно. Свободный выбор будущего супруга не только обеспечивал престол новыми подданными, ― вечная забота о демографии, ― но и на символическом уровне сплачивал молодежь из высшего света вокруг государя.

Великая помощница

Ту же государственно значимую роль выполняла и вторая супруга императора, ливонская прачка и жена пропавшего без вести шведского солдата Марта Скавронская, получившая при крещении в православие имя Екатерины Алексеевны. В манифесте 1723 года она была провозглашена правящей императрицей. Петр подчеркивал исключительную роль Екатерины «как великой помощницы» в его трудах, а само решение сделать ее соправительницей обосновывал «данной нам от бога самовластию». И хотя Петр I до своей смерти (в 1725-м) никаких шагов по закреплению статуса своей второй жены как потенциальной наследницы престола не предпринимал, ее воцарение, ставшее следствием интриг светлейшего князя Александра Меншикова, никого не удивило.

Часто выступавшая перед Петром как заступница (что увязывалось с образом Девы Марии), Екатерина Алексеевна заслужила себе славу сподвижницы супруга, ради которого она могла пойти на многое. Ей приписывали идею подкупить османского визиря, чтобы тот позволил армии Петра I выйти из окружения на реке Прут. Для этого она якобы пожертвовала своими драгоценностями. К тому же в панегирической литературе петровских времен имя Екатерина связывалось с широко распространенным на Руси с XVI-XVII века культом святой Екатерины Александрийской, «госпожой ордена» которой считалась императрица. Если же рассуждать политически, то Екатерина должна была обеспечить сохранение наследия своего супруга, гарантировав, что эпоха бурных петровских преобразований пройдена и больше не вернется. Точно так же, кстати, с воцарением Елизаветы Петровны в 1741 году придворные добрым словом поминали времена петровских реформ, но предположение об их возвращении вселяло в них ужас.

При этом роль Екатерины Алексеевны как императрицы разительно отличалась от петровской. Еще только принимая корону, как свидетельствует присутствовавший при событиях голштинский граф Геннинг-Фридрих Бассевич, она сказала, что хочет быть «матерью отечества» и «не только не подумает лишить великого князя короны, но сохранит ее для него как священный залог, который и возвратит ему, когда небу угодно будет соединить ее, государыню, с обожаемым супругом, ныне отходящим в вечность».

Верховный тайный совет под руководством Меншикова сосредоточил в своих руках всю власть в стране, причем ни в формуле присяги, приносимой советниками, ни в указах, исходивших из Совета, Екатерина нигде не называлась самодержицей. Многие, особенно за пределами Санкт-Петербурга, отказывали ей в праве носить корону. Архимандрит нижегородского монастыря Исаия поминал на ектеньях «благочестивейшего великого князя государя нашего Петра Алексеевича», сына казненного в 1718 году царевича Алексея. Как писал Сергей Соловьев, за славословия в адрес внука Петра в правление Екатерины в тайную канцелярию попадали регулярно. Для упрочения положения Екатерины даже поговаривали об организации женитьбы малолетнего Петра на собственной тетке ― 17-летней рыжей красавице Елизавете Петровне, которая на шесть лет была его старше и которую, как вспоминали современники, он обожал.

Императрица на условиях

12-летний Петр, объявленный императором после смерти Екатерины I в 1727 году, ненадолго пережил свою нареченную бабку. Уже через три года, «застудив оспу», он оставил мир и свою невесту Екатерину Долгорукую, которая, как поговаривали, была беременна. Ее влиятельные родственники попытались было провозгласить ту, с кем покойный император был готов разделить «ложе и трон», наследницей престола, но вовремя одумались. Верховный тайный совет, собравшийся в Лефортовском дворце у смертного одра Петра II, порешил отдать престол старшей линии Романовых, то есть одной из трех дочерей Ивана V. Старшая из них, Екатерина, как писал испанский посланник в Петербурге герцог де Лириа-и-Херика, «имела наклонность к вину и любви», к тому же она официально была замужем за сварливым герцогом Мекленбург-Шверинским Карлом Леопольдом. Супруги с 1722 года были в ссоре, Екатерина даже уехала от него в Россию. Но сановники не сомневались, что немецкий князь не откажется от шанса поучаствовать в российских делах. Младшую дочь Ивана, Прасковью, просто не принимали в расчет. Трон было решено доверить средней сестре ― вдове Курляндского герцога Фридриха Вильгельма Анне Иоанновне.

Анна, которой был предложен престол, как и ее предшественница Екатерина, тоже не мыслилась высшими сановниками как самодержица. Общим собранием Сената, Синода и Генералитета она была провозглашена императрицей, и хотя условия ее вступления на престол при этом не обсуждались, посланники повезли в Митаву составленные «верховниками» «Кондиции» ― список из десяти пунктов; подписав их, Анна Иоанновна могла бы отправиться в Россию. «Кондиции» запрещали императрице самостоятельно вступать в брак и определять наследника, объявлять войну и заключать мир, вводить новые налоги и использовать государственную казну для своих нужд, производить в знатные и придворные чины, а также «у шляхетства живота, имения и чести без суда […] отнимать».

Однако разногласия между Голицыными и Долгорукими в Верховном тайном совете не позволили сановникам реализовать амбициозную задачу ограничения самодержавия, хотя обсуждалась даже возможность создания двухпалатного парламента в составе Сената и Дворянской палаты. Сторонники абсолютизма во главе с Андреем Остерманом и главой Синода Феофаном Прокоповичем смогли внушить шляхетству, то есть придворному дворянству, что власть «верховников» будет для них куда страшнее, чем власть монархини.

Дщерь Петра

Женщина во главе государства, в глазах современников, трижды выступала в роли спасительницы отечества перед лицом смуты. В 1725 году воцарение Екатерины I якобы предотвратило смуту, грозившую начаться, если бы на престол взошел 9-летний внук Петра Великого Петр Алексеевич. Три года спустя Анна Иоанновна избавила страну (а на самом деле двор) от вельможной тирании. А после ее смерти от «засилья немцев» страну спасала уже Елизавета Петровна ― возглавив дворцовый переворот, дочь Петра I низложила императора-младенца Ивана VI и бывшую при нем регентшей его мать Анну Леопольдовну. В дальнейшем Елизавета умело использовала против своих врагов сконструированный ее окружением образ «обворовывавших казну» иностранцев, который прочно закрепился в российской историографии: о «кровавом Бироне», фаворите Анны Иоанновны и первом регенте при Иване VI, рассуждал в переписке Александр Пушкин, такое же отношение к сановникам времен Анны Иоанновны можно встретить и в современных учебниках.

«Послал ей господь сердце мужественное, влиял дух Петров, даровал храбрость Иудифину [...] И коеж больше может быть великодушие, как сие: забыть деликатнаго своего полу, пойти в малой компании на очевидное здравия своего опасение, не жалеть за целость веры и отечества последней капли крови», ― можно прочитать в «Слове в высочайший день рождения…» архиепископа Новгородского Амвросия, составленном в 1741 году. В другой проповеди, «Слове в неделю Ваий» 1742 года, Кирилл Флоринский сравнивал Елизавету Петровну с византийским императором Феодосием: тот смилостивился над жителями Антиохии, ниспровергшими его статуи, и проявил к ним кротость. Ту же кротость, подразумевали проповедники, проявила и Елизавета, простившая врагов, расточивших наследство Петра I. К слову сказать, император-младенец прожил все оставшиеся ему 23 года в заточении и был задушен по приказанию уже Екатерины II. Его мать, Анна Леопольдовна, так и не увидевшая сына, скончалась в 1746 году в ссылке в Холмогорах от истощения в возрасте 27 лет.

Придя к власти, Елизавета развернула едва ли не первую кампанию «монументальной агитации и пропаганды» ― посвященную Петру I. Правительство заказывало переводы сочинений о его правлении, уже написанные в Западной Европе, оригинальные труды, изготовление бюстов императора и обновление его портрета в здании Сената; Академия наук получила распоряжение «делать триумфальный столб всем баталиям и другим славным делам Петра Великого»; в 1747 году итальянцы Растрелли и Мартелли отлили из бронзы памятник Петру I.

Материалы по теме:

Похититель Европы«31 спорный вопрос» по истории: Петр I и модернизация Государства Российского

2 декабря 2013

Путешествие в страну рабов и тиранов«31 спорный вопрос» по истории: что думали жители Западной Европы о Московии

25 ноября 2013

Насилу не быть милу«31 спорный вопрос» по истории: как присоединяли Украину

15 ноября 2013

Возвеличиванию императрицы служил и постоянный перенос на нее достоинств Петра I. Елизавета и ее окружение вполне осознавали важность закрепления за ней самодержавных качеств ее отца ― первый же ее кабинет демонстративно начал свою деятельность с восстановления указов Петра I о правительствующем Сенате. В ее указах сразу же стала использоваться формула «как было при Петре Великом», в память отца, когда-то путешествовавшего за границей под фамилией «Михайлов», Елизавета подписывалась иногда как «Михайлова».

Вскоре Елизавета поверит в прочность своего положения, и сверхусилия по отождествлению ее с отцом потеряют актуальность — жития Петра I так и не увидят свет, триумфальный столб закончен не будет до самой ее смерти, а заброшенный памятник Растрелли только в 1800 году Павел I установит у Михайловского замка. При этом постоянное сравнение Елизаветы с Петром из жизни двора никуда не ушло. Выстраивание сложных образов вокруг личности императрицы, ее явных и воображаемых достоинств и заслуг, преемственности начинаниям ее отца занимало всех мало-мальски образованных придворных. В Академии наук даже появилась кафедра аллегории для проектирования художественного оформления праздников, в ходе которых Елизавета Петровна представала в образе то законодательницы, то умиротворительницы, то покровительницы наук и искусств.

Образ спасительницы отечества, отсылки к религиозно-символическому характеру любой власти не могли полностью удовлетворить потребность в легитимизации женского правления. Отсюда перевернутость гендерных ролей при петербургском дворе, особенно явно проявившаяся при Елизавете Петровне. Сама императрица часто наряжалась в мужское платье ― существует ее портрет в подобном виде работы Луи Каравака ― и ездила верхом в мужском седле. При ней в Зимнем дворце большую популярность получили «метаморфозы», интимные маскарады, на которые дамы приглашались в мужском костюме, а мужчины ― в платьях.

Великий муж Екатерина

Такие маскарады не вышли из моды и при Екатерине II, величайшей русской императрице, которая, как и ее предшественница, пришла к власти при помощи дворцового переворота. Сбегая от Петра III в Санкт-Петербург из Петергофа — поднимать гвардейцев против супруга, Екатерина была облачена в гвардейский мундир старого петровского кроя и в шляпу, украшенную зеленой дубовой веткой. Впоследствии она не только любила показываться на людях в гвардейском мундире, но и развлекалась, преследуя молодых фрейлин. Существует предположение, что картина «Молодой человек в треуголке» кисти Федора Рокотова ― вовсе не незаконнорожденный сын Екатерины II граф Алексей Бобринский, а сама императрица.

«Это явление имеет два важных смысла. С одной стороны, оно показывает, что мир власти по-прежнему оставался мужским и, чтобы укорениться в нем, даже самые прославленные императрицы избирали мужской стиль поведения. Об этом же говорит усвоенная ими модель сексуальной свободы, которая только отчасти была отражением окружавшей их свободы нравов эпохи Просвещения», ― рассуждает томский исследователь Олег Мухин.

Императрица пуще прочего ценила в себе свой мужской, как она считала, ум — и настаивала, чтобы эпитеты, обозначавшие ее величие, к ней применяли не в женском, а в мужском роде. Вольтеру, состоявшему с ней в переписке и получившему от нее в дар шкатулку из слоновой кости (Екатерина сама ее выточила), мы обязаны звучным прозвищем императрицы «Северная Семирамида». Это наименование дополнило корпус хвалебных персонификаций, которыми награждалась Екатерина II, прозывавшаяся и Минервой, и Палладой, и Астреей. Иногда Вольтер называл императрицу «Великий муж Екатерина». Но гораздо чаще в письмах, написанных в таком легком тоне, что это граничило с фривольностью, он подтрунивал над ее принадлежностью к женскому полу. Так, писал он как-то, ее победу над турецким султаном стоило славить не торжественным гимном Te Deum (Тебя, бога, [хвалим]), а Te Deam (Тебя, богиня, [хвалим]).

Выведение себя за рамки среднего вообще составляло суть личного проекта императрицы: она словно доказывала, что не может быть большего государственного мужа, чем женщина; большей русской, чем бывшая немка; большей православной, чем бывшая лютеранка. «Все глядели на меня с досадой и даже презрением. Дочь прусского генерал-майора собирается быть российской императрицей!» ― пересказывал публицист Николай Греч слова, якобы сказанные Екатериной II графу Николаю Румянцеву. Еще при дворе Елизаветы Петровны она предприняла все, чтобы доказать заблуждение придворных, сойдясь близко со «старушками», матерями сановитых вельмож.

Когда политические настроения на Западе менялись, как во времена Великой Французской революции, от величественного образа самодержицы не оставалось ничего; она становилась «Русской Мегерой», отвратительной богиней мщения, или «Северной Мессалиной», по имени жены римского императора Клавдия, известной своим «бешенством матки», то есть распутством. Польские карикатуры тех времен, когда Россия, Пруссия и Австрия делили остатки Речи Посполитой, вообще обращены были исключительно к телесному низу. Шарль Франсуа Филибер Массон, французский посланник в екатерининском Петербурге, в своих «Секретных записках из Санкт-Петербурга» описывал одну из таких картинок — Екатерина II потчуется кровоточащими членами шведов, поляков и турков, запивая их только что собранным семенем юношей.

«Имперский прыжок». Французская карикатура на Екатерину II, обсуждавшую возможность захвата Константинополя и возрождения Византийской империи. 1792 год

Массон называл карикатуру «ужасной», но сам во многом способствовал тому, чтобы в памяти потомков запечатлелись картины «екатерининского разврата» и сохранились имена баловней счастья ― любовников Екатерины. Эти «Записки» были запрещены для распространения в России, и тем не менее пользовались в стране бешеной популярностью ― список их был, к примеру, у Пушкина. Во многом они позволили историям о «екатерининском разврате» сохраниться и приумножиться ― редкий современный фильм, художественный или документальный, обходится без упоминания какой-нибудь скабрезной подробности, а в вышедших в последние два десятилетия книгах под названием «Царица в постели» и «Любовники Екатерины» до сих пор ведется спор, сколько же их было, любовников. Цифры называются в диапазоне от 15-ти до 22-х. В своей «Чистосердечной исповеди», адресованной Григорию Потемкину в феврале 1774 года, сама Екатерина упоминает только четверых.

Сотрудник мужчины

Павел I, проживший четыре десятилетия в тени своей матери, положил предел «женскому веку». Добровольный узник Гатчинского дворца под Петербургом (настолько он стремился отдалиться от Екатерины II) в день своей коронации в начале 1797 года публично прочел написанный им новый закон о престолонаследии, который отсек женщин от прав на трон.

Верх брала другая эпоха. «Не можно сказать, чтобы она [Екатерина II] не была качествами достойна править столь великой Империей, если женщина возможет поднять сие иго, и если одних качеств довольно для сего вышнего сану», ― так князь Михаил Щербатов писал уже в конце 1780-х, сомневаясь в том, что женщина вообще, какими бы она ни обладала качествами, может встать во главе государства, не нанося ущерб общественным нравам. Видные философы Просвещения, особенно Жан-Жак Руссо, также внесли свой вклад в осмысление взаимоотношений полов. В «Эмиле, или О воспитании» Руссо показал образец своей «новой женственности». Женщина, согласно взглядам просветителя, полностью определяется принадлежностью к своему полу, от которого зависят ее ум, пристрастия, характер и, соответственно, сфера применения ее сил и способностей. «Общие цели природы» требуют, чтобы добродетельным в женщине считалось то, что было бы для мужчин недостатком: слабость, робость, зависимость в суждениях.

В недрах постпросвещенческой идеологии через пару десятилетий выработалось новое отношение к женщине ― окончательно оно оформится в XIX веке. Для нее «слабый» пол впервые превращается в «противоположный пол», а женщина становится существом, чьи качества абсолютно противоположны мужским.

«Портрет императрицы Елизаветы Петровны на коне с арапчонком». Георг Христофор Гроот. 1743 год

Государственная Третьяковская галерея

Заигрывание с мужским образом, которое позволяли себе Елизавета или Екатерина II, становится единственным способом, каким мужчины XIX века могли помыслить себе женщину на троне. Царица стала описываться в категориях, присущих маскулинному образу: властности, зрелости, решительности, рациональности, даже физической силы. Если же императрица не соответствовала этому образу, как например Елизавета с ее мотовством и бесконечными ночными балами, то в литературе стала подчеркиваться женская природа ее власти, все неудачи ее правления объяснялись ее «женскими слабостями», а успехи ― приписываться мужскому окружению. Параллельно в общественном сознании сформировался и другой образ-антипод ― британской королевы Виктории, которая царствовала, но не правила, вела подчеркнуто семейный образ жизни, до смерти блюла траур по горячо любимому супругу принцу Альберту, то есть обладала идеальными качествами женщины, которая не вмешивается в дела мужского мира.

Так и супруги последующих российских императоров больше не претендовали на престол; имена этих немецких принцесс, принявших православие, современному читателю даже вряд ли что-то скажут: Наталья Алексеевна и Мария Федоровна (жены Павла I), Елизавета Алексеевна и Александра Федоровна (супруги его сыновей, Александра I и Николая I). Они усвоили руссоистскую этику участия в «женской общественной деятельности»: их роль включала покровительство искусствам, призрение неимущих и попечительство над немощными. Женщина, утверждал XIX век, должна быть другом и сотрудником мужчины, но никак не самостоятельным деятелем. Даже сейчас, судя по современной исторической литературе, женщины на царстве, с которыми Россия прожила почти весь XVIII век, представляются едва ли не «жертвами судьбы, тех самых волшебных, случайных, заурядных, роковых обстоятельств, благодаря которым они остались в истории».