Сто лет назад, в 1922 году, по инициативе Владимира Ленина из России вместе со своими семьями были насильственно выдворены несколько десятков оппозиционно настроенных ученых, врачей, журналистов и мыслителей. Эта акция впоследствии получила метафорическое название «философский пароход» — по первому морскому рейсу с невольными изгнанниками из советского Петрограда в немецкий Штеттин. Почему большевики так опасались этих людей, а Ленин особенно ненавидел русских религиозных философов? Как сложилась их дальнейшая жизнь на Западе? Что после Гражданской войны потеряла Россия вместе с вынужденными эмигрантами? Об этом «Ленте.ру» рассказал исполняющий обязанности декана философского факультета МГУ имени М.В. Ломоносова, доцент, кандидат философских наук Алексей Козырев.
«Дипломированные лакеи поповщины»
Алексей Козырев
«Лента.ру»: Какую цель преследовал большевистский режим, высылая из России выдающихся деятелей русской интеллигенции?
Алексей Козырев: Если говорить про объективные причины, то первые пять лет советского правления были временем относительного идейного разнообразия. И хотя большевики сразу после прихода к власти разогнали Учредительное собрание и тем самым перечеркнули демократический путь развития России, намеченный Февральской революцией 1917 года, в стране еще несколько лет сохранялась многообразная палитра интеллектуальных и даже политических взглядов. Но постепенно новый режим, укрепляя свои позиции, осознавал необходимость утверждать собственный идеологический каркас и монополию на господствующее мировоззрение.
В марте 1922 года вышла статья Ленина «О значении воинствующего материализма», в которой автор, по сути, яростно атаковал сторонников противоположного направления — воинствующего идеализма (idealismus militans) — философского течения, возникшего в кругу русской либеральной интеллигенции в самом начале XX века.
<…> Дицген-отец, которого не надо смешивать с его столь же претенциозным, сколь неудачным литератором-сынком, выразил правильно, метко и ясно основную точку зрения марксизма на господствующие в буржуазных странах и пользующиеся среди их ученых и публицистов вниманием философские направления, сказавши, что профессора философии в современном обществе представляют из себя в большинстве случаев на деле не что иное, как «дипломированных лакеев поповщины».
Наши российские интеллигенты, любящие считать себя передовыми, как, впрочем, и их собратья во всех остальных странах, очень не любят перенесения вопроса в плоскость той оценки, которая дана словами Дицгена. Но не любят они этого потому, что правда колет им глаза. Достаточно сколько-нибудь вдуматься в государственную, затем общеэкономическую, затем бытовую и всяческую иную зависимость современных образованных людей от господствующей буржуазии, чтобы понять абсолютную правильность резкой характеристики Дицгена. Достаточно вспомнить громадное большинство модных философских направлений, которые так часто возникают в европейских странах, начиная хотя бы с тех, которые были связаны с открытием радия, и кончая теми, которые теперь стремятся уцепиться за Эйнштейна, — чтобы представить себе связь между классовыми интересами и классовой позицией буржуазии, поддержкой ею всяческих форм религий и идейным содержанием модных философских направлений.
<…> Кроме союза с последовательными материалистами, которые не принадлежат к партии коммунистов, не менее, если не более важен для той работы, которую воинствующий материализм должен проделать, союз с представителями современного естествознания, которые склоняются к материализму и не боятся отстаивать и проповедовать его против господствующих в так называемом «образованном обществе» модных философских шатаний в сторону идеализма и скептицизма.
<…> Без того, чтобы такую задачу себе поставить и систематически ее выполнять, материализм не может быть воинствующим материализмом. Он останется, употребляя щедринское выражение, не столько сражающимся, сколько сражаемым. Без этого крупные естествоиспытатели так же часто, как до сих пор, будут беспомощны в своих философских выводах и обобщениях. Ибо естествознание прогрессирует так быстро, переживает период такой глубокой революционной ломки во всех областях, что без философских выводов естествознанию не обойтись ни в коем случае.
В заключение приведу пример, не относящийся к области философии, но во всяком случае относящийся к области общественных вопросов, которым также хочет уделить внимание журнал «Под Знаменем Марксизма».
Это один из примеров того, как современная якобы наука на самом деле служит проводником грубейших и гнуснейших реакционных взглядов.
Недавно мне прислали журнал «Экономист» 24 № 1 (1922 г.), издаваемый XI отделом «Русского технического общества». Приславший мне этот журнал молодой коммунист (вероятно, не имевший времени ознакомиться с содержанием журнала) неосторожно отозвался о журнале чрезвычайно сочувственно. На самом деле журнал является, не знаю насколько сознательно, органом современных крепостников, прикрывающихся, конечно, мантией научности, демократизма и т. п.
Некий г. П.А. Сорокин помещает в этом журнале обширные якобы «социологические» исследования «О влиянии войны». Ученая статья пестрит учеными ссылками на «социологические» труды автора и его многочисленных заграничных учителей и сотоварищей. Вот какова его ученость:
На странице 83-й читаю:
«На 10 000 браков в Петрограде теперь приходится 92, 2 развода — цифра фантастическая, причем из 100 расторгнутых браков 51,1 были продолжительностью менее одного года, 11 % — менее одного месяца, 22 % — менее двух месяцев, 41 % — менее 3-6 месяцев и лишь 26 % — свыше 6 месяцев. Эти цифры говорят, что современный легальный брак — форма, скрывающая по существу внебрачные половые отношения и дающая возможность любителям „клубники“ „законно“ удовлетворять свои аппетиты» («Экономист» № 1, стр. 83-я).
Нет сомнения, что и этот господин, и то русское техническое общество, которое издает журнал и помещает в нем подобные рассуждения, причисляют себя к сторонникам демократии и сочтут за величайшее оскорбление, когда их назовут тем, что они есть на самом деле, т. е. крепостниками, реакционерами, «дипломированными лакеями поповщины».
Самое небольшое знакомство с законодательством буржуазных стран о браке, разводе и внебрачных детях, а равно с фактическим положением дела в этом отношении покажет любому интересующемуся вопросом человеку, что современная буржуазная демократия, даже во всех наиболее демократических буржуазных республиках, проявляет себя в указанном отношении именно крепостнически по отношению к женщине и по отношению к внебрачным детям.
Это не мешает, конечно, меньшевикам, эсерам и частя анархистов и всем соответствующим партиям на Западе продолжать кричать о демократии и о ее нарушении большевиками. На самом деле, именно большевистская революция является единственной последовательно демократической революцией в отношении к таким вопросам, как брак, развод и положение внебрачных детей. А это вопрос, затрагивающий самым непосредственным образом интересы большей половины населения в любой стране. Только большевистская революция впервые, несмотря на громадное число предшествовавших ей и называющих себя демократическими буржуазных революций, провела решительную борьбу в указанном отношении, как против реакционности и крепостничества, так и против обычного лицемерия правящих и имущих классов.
Если г. Сорокину 92 развода на 10 000 браков кажется цифрой фантастической, то остается предположить, что либо автор жил и воспитывался в каком-нибудь настолько загороженном от жизни монастыре, что в существование подобного монастыря едва кто-нибудь поверит, либо что этот автор искажает правду в угоду реакции и буржуазии. Всякий сколько-нибудь знакомый с общественными условиями в буржуазных странах человек знает, что фактическое число фактических разводов (конечно, не санкционированных церковью и законом) повсюду неизмеримо больше. Россия в этом отношении отличается от других стран только тем, что ее законы не освящают лицемерия и бесправного положения женщины и ее ребенка, а открыто и от имени государственной власти объявляют систематическую войну против всякого лицемерия и всякого бесправия.
Марксистскому журналу придется вести войну и против подобных современных «образованных» крепостников. Вероятно, не малая их часть получает у нас даже государственные деньги и состоит на государственной службе для просвещения юношества, хотя для этой цели они годятся не больше, чем заведомые растлители годились бы для роли надзирателей в учебных заведениях для младшего возраста.
Рабочий класс в России сумел завоевать власть, но пользоваться ею еще не научился, ибо, в противном случае, он бы подобных преподавателей и членов ученых обществ давно бы вежливенько препроводил в страны буржуазной «демократии». Там подобным крепостникам самое настоящее место.
Научится, была бы охота учиться.
Н. Ленин
12.III.1922.
Полный текст статьи — тут
(Стилистика и орфография оригинала сохранены)
Воинствующий материализм вообще вторичен по отношению к воинствующему идеализму. Большевики это в глубине души понимали и чувствовали комплекс философской неполноценности.
Поясните, пожалуйста, почему.
Марксизм — это бедная, скудная по своим философским основаниям доктрина. Мы не можем говорить о серьезной и внятной онтологии марксизма, весьма примитивна и марксистская теория познания, а антропология практически отсутствует как таковая. Взгляд на человека как на сумму социальных отношений — это не самое глубокое постижение человека, существующее в истории мировой философии.
То есть критика Лениным идеологических оппонентов была отражением его собственного комплекса неполноценности как мыслителя?
Конечно. Философия русских идеалистов не укладывалась в прокрустово ложе догматических представлений Ленина. Какой еще Франк, какой Бердяев, какой Булгаков?
Этот комплекс неполноценности причудливым образом совмещался с большевистским комплексом превосходства практики над теорией
Помните, как сказано у Маяковского: «Мы диалектику учили не по Гегелю»? Если говорить образно, речь шла о противостоянии посредственности и неординарности, о бунте троечника против отличника.
Такой подспудно вызревавший конфликт особенно усилился после участия видных представителей русской интеллигенции в Помголе. Эта общественная организация была создана в 1921 году для помощи миллионам умиравших от страшного голода, возникшего в России не только из-за небывалой засухи, но и из-за продовольственной политики большевиков.
Особое недовольство у новой власти вызвал выход в 1922 году вполне безобидного научного сборника под редакцией выдающихся русских публицистов Николая Бердяева, Якова Букшпана, Семена Франка и Федора Степуна «Освальд Шпенглер и закат Европы», посвященного второму тому книги Освальда Шпенглера «Закат Европы». Эту книгу Ленин в свойственной ему безапелляционной манере охарактеризовал как «литературное прикрытие белогвардейской организации».
«Русская равнина стала великим кладбищем»
Почему депортация случилась именно в 1922 году, уже на излете Гражданской войны, и была ли она связана с атакой на Русскую православную церковь и судебным процессом правых эсеров? Может быть, большевики тогда посчитали русскую интеллигенцию потенциальной «пятой колонной» в случае будущей войны с капиталистическим Западом?
В истории разные события иногда связаны логически, а иногда полурационально или совсем нерационально. Что касается «пятой колонны» — возможно, таковой ее новая власть и считала, но тут само понятие «интеллигенция» двойственно. Некоторые люди, высланные в 1922 году из России, в свое время были авторами нашумевшего сборника «Вехи», в котором обвинили леворадикальную русскую интеллигенцию в отрыве от корней, своего народа и его веры, то есть по сути бросили вызов тому движению, которое большевики называли революционно-освободительным. Не зря Ленин заклеймил участников сборника «Вехи» как ренегатов.
Рапорт об операции по высылке «антисоветской интеллигенции» с сопроводительной запиской В.И. Ленину. 23 августа 1922 года
Поэтому высылаемые в 1922 году с парадоксальной точки зрения большевиков были не только носителями чуждой и опасной религиозной идеологии, но еще и изменниками освободительного дела русской интеллигенции. И подготовка к депортации весной 1922 года явилась логическим продолжением кампании по разграблению Православной церкви. Их апофеозом, как известно, стали кровавые события в Шуе, после которых Ленин потребовал усилить репрессии против духовенства.
Как вы думаете, повлияли ли на планы большевиков по изгнанию из страны русских ученых многочисленные протесты научной интеллигенции Москвы и Петрограда в 1921 году и особенно профессорская забастовка в Московском высшем техническом училище (ныне МГТУ имени Баумана) весной 1922 года против «пролетаризации» высшего образования?
Я изучал документы по депортации и прямой связи между ней и теми событиями, о которых вы говорите, не нашел. Но почитайте внимательно известную речь Питирима Сорокина перед студентами Петроградского университета в феврале 1922 года «История не ждет, она ставит ультиматум», произнесенную им за несколько месяцев до высылки из России.
Речь П.А. Сорокина на торжественном собрании в день 103-й годовщины со дня основания Петербургского университета 21 февраля 1922 года:
«Сегодняшняя годовщина Петербургского университета знаменательна не только тем, что она 103-я годовщина, но и тем, что она совпадает с моментом величайшего катаклизма в истории человечества и нашей родины. В результате войны и революции наше отечество лежит в развалинах. Великая Русская Равнина стала великим кладбищем, где смерть пожинает обильную жатву, где люди едят друг друга.
Задача возрождения России падает на ваши плечи, задача — бесконечно трудная и тяжелая. Сумеете ли вы выполнить ее? Сможете ли выдержать этот экзамен истории? Огромная трудность ее усугубляется еще и тем, что вы оказались на великом распутье, без путей, дорог и спасительного плана. "Отцы" ваши не могут помочь вам, они сами оказались банкротами: их опыт в форме традиционного мировоззрения русской интеллигенции оказался недостаточным, иначе трагедии бы не было. От берега этого мировоззрения волей-неволей вам приходится оттолкнуться: он не спас нас, не спасет и вас. Он надолго исчез в зареве войны, в грохоте революции и в темной бездне могил, все растущих и умножающихся на русской равнине. Если не мы сами, так эти могилы вопиют о неполноте опыта "отцов" и ошибочности их патентованных спасительных рецептов.
Но раз старые пути негодны, где же новые? Есть ли они у нас? Если есть — продуманы и осознаны ли? Боюсь, что нет. Мы сейчас похожи на людей, ошарашенных ударом дубины, заблудившихся и ищущих, страстно и горячо, до боли, до исступления — нужного до смерти выхода. Ищем, тычемся туда и сюда, подобно слепым щенятам, но темно кругом. А история не ждет, она ставит ультиматум, бьет грозное memento mori, бьет двенадцатый час нашей судьбы и решается наше: быть или не быть.
В таких условиях вы поймете меня и не найдете нетактичным, если я позволю наметить некоторые "вехи" того пути, по которому, с моей точки зрения — возможно, ошибочной, возможно, близорукой, — мы должны двинуться в дальнейшее историческое странствие. Это даже не "вехи", а скорее указание на то, чем мы должны запастись, пускаясь в этот темный путь, чтобы выбраться вновь на светлую дорогу жизни в живой истории из мрачных бездн долины Смерти.
Первое, что вы должны взять с собой в дорогу, — это знание, это чистую науку, обязательную для всех, кроме дураков, не лакействующую ни перед кем и не склоняющую покорно главу перед чем бы то ни было, науку точную, как проверенный компас, безошибочно указывающую, где Истина и где Заблуждение. Берите ее в максимально большом количестве. Без нее вам не выбраться на широкий путь истории. <...>
Второе, что вы должны взять с собой, это любовь и волю к производительному труду — тяжелому, упорному, умственному и физическому. Времена "сладкого ничегонеделанья" — кончились. Мир — не зал для праздношатающихся, а великая мастерская, и человек — не мешок для переваривания пищи и пустого прожигания жизни, а прежде всего — творец и созидатель.<…>
Отправляясь в путь, запаситесь далее совестью, моральными богатствами. Не о высоких словах я говорю: они дешевы и никогда в таком изобилии не вращались на житейской бирже, как теперь, а говорю о моральных поступках, о нравственном поведении и делах. Это гораздо труднее, но это нужно сделать, ибо я не знаю ни одного великого народа, не имеющего здоровой морали в действиях. Иначе... смердяковщина и шигалевщина потопят нас. Иначе вы будете иметь ту вакханалию зверства, хищничества, мошенничества, взяточничества, обмана, лжи, спекуляции, бессовестности, тот "шакализм", в котором мы сейчас захлебываемся и задыхаемся.
Придется подумать вам и о том, кого взять с собой в спутники и руководители. Настало время от ряда спутников отказаться: они завели нас в пропасть. Я бы взял в качестве таковых таких лиц, как Нил Сорский, Сергей Радонежский — носители идеала старца Зосимы; как Толстой и Достоевский. Такие спутники, по моему мнению, не обманут.
Позволю обратить ваше внимание и еще на один факт: на семью. Вы знаете, что она разлагается. Но вы должны знать и то, что без здоровой семьи невозможно здоровое общество. Слишком далеко зашел здесь развал и духовный, и биологический, через половые болезни ускоряющий вымирание и вырождение русского народа. Пора остановить это бедствие. <...>
Таковы те главные ценности, которыми вы, с моей — быть может, весьма несуразной — точки зрения, должны запастись, пускаясь в великий путь и подготовляясь к великому экзамену. Я не знаю, выдержите ли вы это тягчайшее из тяжких испытаний. Но надеюсь, что "сим победиши". Хочу верить и всем сердцем желаю вам полного успеха. Ваш успех будет означать спасение 100-миллионного народа от физической и духовной смерти».
(Стилистика и орфография оригинала сохранены)
Понятно, что призыв Сорокина к учащейся молодежи следовать примеру Нила Сорского и Сергия Радонежского, высказанный после массового вскрытия и осквернения мощей святых в 1919 году, тогдашним большевистским режимом воспринимался как неприкрытый вызов, как прямая фронда.
Но русские ученые имели все основания быть недовольными властью, которая сознательно и целенаправленно разрушала всю прежнюю систему образования в России
В 1919 году большевики отменили все ученые степени и звания, открыли университеты для совершенно необразованной, но «социально близкой» публики, грубо нарушали университетскую автономию.
Все это закономерно привело к стремительной деградации высшего образования, что вызвало естественное возмущение у русской технической интеллигенции. Кстати, университету имени Баумана, который вы упомянули в своем вопросе, до сих пор не позволяют восстановить домовую церковь Марии Магдалины, в стенах которой теперь находится зал заседаний ученого совета. А между тем именно в этом училище начинал научную и преподавательскую карьеру Сергей Булгаков (отец Сергий), которого большевики в 1922 году выслали из России.
Почему большевики тогда выгоняли за границу в основном гуманитариев?
В 1922 году депортации подверглись не только гуманитарии — философы, социологи, историки, литераторы и журналисты. Большевики выслали за границу и большую группу известных математиков, агрономов, экономистов, врачей, профессоров естественных и технических наук.
Картина Дмитрия Пантюхина «Философский пароход»
Философов среди высылаемых было чуть больше десятка человек. Хотя смотря кого считать философами, ведь любые гуманитарные науки всегда имеют множество пересечений. Взять, например, ректора Петроградского университета Льва Карсавина. По образованию он был историком, учеником Ивана Гревса. Но, конечно, теперь мы его относим к философам, потому что именно в эмиграции он опубликовал серию философско-религиозных трудов: «О личности», «Философия истории», «Поэма о смерти».
«Орудие в руках наших врагов»
Но почему именно философы, которых среди высылаемых было сравнительно немного, стали символом этой позорной депортации?
Термин «философский пароход» — это метафора, придуманная покойным Сергеем Сергеевичем Хоружим для своей статьи в «Литературной газете», опубликованной в 1990 году. В действительности неугодных советской власти ученых выдворяли несколькими пароходными рейсами (причем не только из Петрограда в Германию, но и из Севастополя и Одессы в Константинополь) и поездами до Риги и Берлина (именно этим способом, например, был вынужден покинуть родину Питирим Сорокин).
Почему именно философы стали символом этой депортации? Я думаю, потому, что в начале XX века философия занимала особое место в системе русского гуманитарного знания. Ведь до этого философия считалась маргинальной ветвью отечественной культуры и была растворена в литературе, истории и богословии.
Доминирующую роль в культуре и общественной жизни русская философия завоевала во многом благодаря трудам Владимира Соловьева
Соловьев стал символом активного развития философии в России после начала Великих реформ Александра II. Как мы знаем, университетская карьера у него не задалась, поэтому Соловьев активно занялся публицистикой. И вот именно русская философская публицистика к рубежу XIX-XX веков вывела философию на передний край общественного сознания.
Поразительно, но усилиями одного-двух поколений наших мыслителей России удалось войти в число ведущих держав, имеющих свою философскую традицию как неотъемлемую часть культурной идентичности. Несомненно, тогдашняя отечественная философия находилась на мировом уровне.
Любопытный факт: в 1920 году Николая Бердяева допрашивал лично Дзержинский, хотя никакой ученой степени у Бердяева не имелось. Как известно, в молодости ему так и не дали закончить университет, отправив в вологодскую ссылку за участие в революционном студенческом движении. Вот такая судьба истинного философа в России: быть неугодным для любой власти — как царской, так и советской.
По какому принципу большевики осуществляли отбор высылаемых? По степени неблагонадежности?
Не всегда. Составление списков на депортацию, судя по известным документам, происходило под влиянием множества факторов — как вполне понятных, так и совсем иррациональных. Основанием для высылки могло быть что угодно: участие в оппозиционных партиях, какие-либо заявления не только в адрес советской власти, что всегда тщательно фиксировали чекисты, но и высказывания еще дореволюционного времени.
Списки представителей «активной антисоветской интеллигенции» Москвы и Петрограда. 31 июля 1922 года
Фото: «Бессмертный барак»
На одних мог поступить донос, а других, наоборот, от депортации спасало активное заступничество друзей и коллег. Некоторым именитым медикам, например, выдворение за границу заменяли ссылкой в отдаленные районы страны.
Немало и тех, кто мог бы уехать, но все же остался на родине, а потом погиб от рук советской власти.
Это правда. Писатель Борис Пильняк, экономисты Александр Чаянов и Николай Кондратьев, философы Павел Флоренский и Густав Шпет, многие другие молодые на тот момент русские ученые и мыслители, которым в 1922 году позволили остаться на родине, впоследствии стали жертвами сталинского Большого террора.
Недаром Лев Троцкий в предисловии для книги «Впервые в истории» американской журналистки Анны Луизы Стронг эти депортации всерьез назвал «гуманизмом по-большевистски»:
Те элементы, которых мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но они потенциальное орудие в руках наших возможных врагов. В случае новых военных осложнений <…> все эти непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага. И мы будем вынуждены расстреливать их по законам войны. Вот почему мы предпочли сейчас, в спокойный период, выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность и возьмете на себя ее защиту перед общественным мнением
Но вот другой пример — Алексей Лосев, к тому времени уже сложившийся молодой философ, критически настроенный по отношению к большевистскому режиму. Однако он почему-то не попал в списки на высылку, и советская власть распорядилась судьбой Лосева по-другому. В 1930 году его арестовали по делу «Истинно православной церкви» и отправили на стройку Беломорканала. Лосев там каким-то чудом выжил, хотя начал стремительно терять зрение, а после освобождения даже смог преподавать и дожил до 1988 года.
Красный остракизм
Это правда, что большинство высылаемых вовсе не были отчаянными противниками советской власти, какими их пытались тогда представить?
Некоторые из высылаемых, как я уже говорил, в молодости увлекались марксизмом, участвовали в революционном движении и даже подвергались репрессиям со стороны царского правительства. Известно, что большинство из них в 1922 году во время допросов перед высылкой за границу на вопросы об отношении к большевистскому режиму отвечали уклончиво. И только Иван Ильин твердо сказал следователю:
Считаю советскую власть исторически неизбежным оформлением великого общественно-духовного недуга, назревавшего в России в течение нескольких сот лет
Хотя Ильин не всегда был так категорично настроен — к Февральской революции он поначалу отнесся с симпатией. Но вообще сейчас трудно сказать, что эти люди на самом деле думали о советской власти.
Вот мы выше упомянули Густава Шпета, сумевшего избежать депортации и погибшего в 1937 году на территории нынешней Томской области. Не припомню ни одного его антибольшевистского высказывания, но и пламенным сторонником советской власти он точно не был.
Я имел честь быть знакомым с его дочерью Мариной Густавовной. Она пережила свое столетие и скончалась в 2017 году, а в свое время рассказывала любопытные истории из своего детства. Так получилось, что родная сестра горничной их семьи работала горничной у Ленина. В голодные послереволюционные годы эта женщина часто приносила в дом Шпета бутерброды с красной икрой, приговаривая:
Кушайте, кушайте! Раньше мы это каждый день кушали, теперь Владимир Ильич с Надеждой Константиновной тоже каждый день это кушают
А водитель Ленина, который ухаживал за горничной Шпета, иногда катал по Москве маленькую Марину Густавовну вместе с ее братьями и сестрами на ленинском роллс-ройсе.
Современные апологеты большевиков в своем стремлении оправдать их действия столетней давности часто прибегают к широко распространенному сейчас примитивному риторическому приему — вотэбаутизму: мол, «философский пароход» был всего лишь ответом на так называемый «красный ковчег» — депортацию из США в 1919 году левых активистов, большинство из которых были выходцами из Российской империи. Что вы можете сказать этим людям?
Вряд ли такое сравнение можно считать корректным, ведь пассажиры «философского парохода» не были действующими политиками или какими-то активистами. И вообще меня мало интересует политика властей США — и в прошлом, и в настоящем.
Русские ученые-эмигранты в Европе. (Слева направо) стоят: Иван Лапшин, Петр Савицкий, Иван Панас; сидят: Николай Лосский, Георгий Флоровский, Владимир Францев, неизвестный, Александр Кизеветтер, Анатолий Флоровский. Ужгород, Чехословакия, август 1923 года
Фото: «Коммерсантъ»
Владимир Сергеевич Соловьев говорил, что на зло не следует отвечать злом, ибо это всегда ведет лишь к умножению зла в мире. Да и то зло, что большевики сотворили в 1922 году, было направлено исключительно против нашей страны, против русской науки и русской культуры. Россия тогда потеряла около сотни блестящих интеллектуалов, составлявших цвет нации.
Из статьи «Первое предостережение» в газете «Правда» от 31 августа 1922 года:
«Кадетствующие и эсерствующие круги интеллигенции, вообразив, что НЭП дает им новую опору для контрреволюционной работы, усиленно повели таковую, поддерживая тесную связь с заграничными белогвардейцами. Советская власть, обнаружившая слишком много терпения, дала, наконец, первое предостережение: наиболее активные контрреволюционные элементы из профессоров, врачей, агрономов и пр. высылаются частью за границу, частью в северные губернии.
<…> Если этим господам не нравится в Советской России — пусть они наслаждаются всеми благами буржуазной свободы за ее пределами. <…> Среди высылаемых почти нет крупных научных имен. В большинстве это — политиканствующие элементы профессуры, которые гораздо больше известны своей принадлежностью к кадетской партии, чем своими научными заслугами».
(Стилистика и орфография оригинала сохранены)
Хочу особо отметить, что многие высылаемые вынужденный отъезд на Запад воспринимали как огромную жизненную трагедию. Они сравнивали свою депортацию с остракизмом — изгнанием из Древних Афин на отдаленные острова в Эгейском море. В античности это считалось самым тяжелым и позорным наказанием, даже хуже смертной казни, потому что казнь отнимала жизнь, а изгнание — честь.
Кстати, у Бердяева, например, была реальная возможность остаться в России. Незадолго до высылки ему предложили читать в университете курс философии по новым советским учебным программам, то есть преподавать марксистскую философию. Такой путь сомнительной умоперемены (если не называть это предательством собственных убеждений) тоже существовал: публично объявить о своей лояльности действующей власти и тихо писать в стол. Но Бердяев, к его чести, на это не пошел.
Депортация и деградация
Какие последствия имела операция по высылке русских интеллектуалов из советской России для нашей страны, ее науки и культуры?
Давайте расширим этот вопрос и вспомним, что после прихода к власти большевиков в 1917 году нашу страну вынужденно покинули миллионы блестящих умов — ученых, инженеров, врачей. Общее число изгнанников составило от двух до трех миллионов человек. Интеллектуальный урон, нанесенный тогда России, был настолько колоссален, что он до сих пор на нас сказывается.
Трудно представить, насколько наша страна сейчас была бы во всех смыслах богаче, если бы сто лет назад эти люди не оказались выброшенными из нее
Когда сейчас некоторые говорят о высоком уровне образования в СССР, то забывают добавить, что он держался исключительно на старых кадрах — на людях, закончивших университеты еще в Российской империи. Но того уровня классического образования, который был в России до революции, мы не достигли и сейчас. Например, Лев Шестов в своих трудах свободно приводил цитаты на трех европейских языках, а также на древнегреческом и латыни без всяких сносок с переводом. И тогда никому не приходило в голову, что читатель что-то мог не понять. Уровень нынешнего школьного и университетского гуманитарного образования несопоставим с дореволюционным.
Такое состояние дел стало следствием не только систематического «подавления философии в СССР», но и того, что миллионы людей после революции оказались вышвырнутыми из страны. А тем, кто остался и выжил во время массовых репрессий, приходилось работать практически в невыносимых условиях. Например, Василия Павловича Зубова, ученика Льва Лопатина и философа мирового уровня, советская власть уплотнила в его собственном доме на Таганке до одной 14-метровой комнаты. В соседней комнате поселилась стукачка, которая регулярно строчила чекистам доносы о его поведении. И вот в такой обстановке Зубов написал огромное количество научных трудов мирового уровня, из которых до сих пор не все изданы.
Смогли ли высланные из нашей страны интеллектуалы адаптироваться к жизни на Западе и интегрироваться в мировую науку?
Во-первых, на Западе их особо никто не ждал, и свою заграничную жизнь многим приходилось обустраивать фактически с нуля. Разве что президент Чехословакии Томаш Масарик, сам будучи философом и знатоком истории русской философии, очень помог нашим эмигрантам со своей Русской акцией. Во-вторых, смотря что понимать под интеграцией на чужбине: потерю национальной идентичности и полное растворение среди других народов или возможность остаться русским человеком, но продолжить научную карьеру, преподавая на других языках?
Если мы говорим про второй тип интеграции, то таковых было большинство. Питирим Сорокин, которого так неистово ругал в своей статье Ленин, после изгнания с родины стал основателем современной американской социологии. Николай Бердяев семь раз выдвигался на Нобелевскую премию, в конце жизни стал почетным доктором Кембриджского университета.
Питирим Сорокин с женой Еленой и сыновьями. Винчестер, штат Массачусетс, США, 1934 год
Фото: «Коммерсантъ»
Отец Сергий Булгаков со своими лекциями объездил полмира, активно сотрудничал с англиканскими и другими протестантскими религиозными организациями. Лев Карсавин, который после переезда в Каунас выучил литовский язык и написал на нем пятитомную «Историю европейской культуры», сейчас считается классиком литовской науки.
Я думаю, что русский человек по своей природе не стремится замыкаться в собственном этническом кругу. Он всегда открыт миру, всецело готов к общению. Наши соотечественники, оказавшись за пределами России, очень быстро интегрируются в новую среду. Хотя у этого свойства есть и оборотная сторона: давно замечено, что русские диаспоры за границей гораздо менее сплочены, чем диаспоры других народов.
«Германия — не Сибирь, и ссылать в нее русских граждан нельзя»
Как обычно происходила процедура депортации?
Она была разной. В Москве к высылаемым власти отнеслись более корректно, чем в Петрограде. В Москве перед депортацией людей задерживали, а потом обычно отпускали, а если кого и оставляли под стражей, то максимум на одну-две ночи. А вот в Петрограде тех, кто попал в списки высылаемых, могли в течение нескольких недель держать в застенках местного отдела ГПУ.
Из воспоминаний философа Николая Лосского:
«Меня, как и всех нас, допрашивали о том, как я отношусь к советской власти, к партии социалистов-революционеров и т. п. После допроса меня отвели в большую комнату, где находилось около пятидесяти арестованных из всех слоев населения и по самым различным обвинениям. Здесь находились Карсавин, Лапшин, профессор математики Селиванов и другие лица из нашей группы. Математик Селиванов, оказывается, был арестован за "буржуазный" метод преподавания математики инженерам. В своих лекциях он не только сообщал математические формулы, необходимые для деятельности инженеров, но и математическое обоснование их. Большевики находили в это время, что инженеру нужно знать формулы, а как они обосновываются, это не требуется знать им. Конечно, такое нелепое представление о подготовке инженеров к их работе существовало только первые годы революции.
Через неделю нас перевели из Чека в тюрьму на Шпалерной улице. Она состояла из камер для одиночного заключения, но была так переполнена, что в каждой камере было помещено по два или по три заключенных. Я сидел вместе с профессором почвоведения Одинцовым и профессором ботаники, поляком, имя которого я забыл; он был арестован в связи с нашею группою. При тюрьме была довольно хорошая библиотека. Мы брали книги из нее и днем занимались чтением, а вечером по очереди читали лекции каждый по своей специальности, выбирая темы, интересные также и для неспециалистов данной науки.
Большевицкое правительство обратилось к Германии с просьбою дать нам визы для въезда в Германию. Канцлер Вирт ответил, что Германия — не Сибирь, и ссылать в нее русских граждан нельзя, но если русские ученые и писатели сами обратятся с просьбою дать им визу, Германия охотно окажет им гостеприимство. Тогда правительство в Петербурге освободило от ареста тех из нашей группы, кто был старше 50 лет, и поручило нам достать визы для себя и для своих более молодых товарищей.
Нашей освобожденной группе предстояло хлопотать не только о визе, но и по ряду других вопросов. Например, едущим за границу разрешалось в то время брать с собою очень мало белья и платья; на человека полагалось брать только одну простыню; нельзя было вывозить книг, особенно словари считались национальным достоянием, которое должно храниться в России. Чтобы получить более льготные условия вывоза вещей и решить различные другие вопросы, нужно было ходить в многие большевицкие учреждения. Для этой цели наша группа выбрала двух лиц — журналиста Волковыского, как лицо, умеющее вести деловые переговоры, и меня, как представителя от ученых.
Много интересных наблюдений сделали мы с Волковыским, посещая различные канцелярии. Несколько раз нам пришлось быть на Гороховой улице в одной из канцелярий Чека, где нас принимал бывший кузнец Козловский. Он был, конечно, только передаточною инстанциею между нами и более значительными властями. Этот Козловский, молодой парень, беседуя с нами, сказал: "Наши старшие решили выслать вас за границу, а по-моему вас надо просто к стенке поставить", то есть расстрелять. Он сказал это без всякой злости, таким добродушным тоном, что нельзя было возмутиться его простодушною, бессознательною жестокостью и несправедливостью.
<…> Пока мы хлопотали о визах и условиях переезда за границу, в Петербург приехала из Москвы партия высылаемых оттуда ученых и писателей. Им в ожидании парохода нужно было прожить в Петербурге два или три дня. Всех их устроили у себя на это время знакомые. У нас поселился Н.А. Бердяев с женою Лидиею Юдифовною, сестрою ее Евгениею и матерью жены. В это время не было еще холодно в квартире. Поэтому мы могли устроить ночлег Николая Александровича на диване в моем кабинете, рядом со спальнею, в которой помещались прежде моя жена и я».
(Стилистика и орфография оригинала сохранены)
Поначалу речь шла о высылке только на три года, но перед самым отъездом всех будущих пассажиров заставили подписать особый документ, который официально уведомлял, что в случае самовольного возвращения на родину их ждет немедленный расстрел. Понятно, что эта процедура произвела на высылаемых самое гнетущее впечатление. Им дозволялось взять с собой минимум личных вещей, две пары белья, но при этом никаких книг, никаких рукописей (потом друзья и родственники переправляли их за границу почтой), никаких драгоценностей. Даже нательные кресты нужно было в обязательном порядке сдать перед выездом.
А в Крыму, к тому времени недавно занятом большевиками, где они устроили чудовищный массовый террор, вообще царила полная неразбериха. Когда местным чекистам пришла телеграмма из Москвы с требованием срочно арестовать Булгакова, они сначала долго не могли понять, о ком именно идет речь, — о философе Сергее (Сергии) Николаевиче Булгакове или о Валентине Федоровиче Булгакове, последнем секретаре Льва Толстого. Они оба тогда находились в Крыму.
Разобрались?
Да, потом выяснили. Аресту подлежал отец Сергий Булгаков, но Валентина Федоровича Булгакова тоже немного погодя выслали на Запад. На допросах чекисты угрожали отправить философа в одиночку по этапу в Китай, что для уже немолодого и не совсем здорового Булгакова было равносильно смертному приговору. Помучив его таким образом более двух месяцев, в канун новогодней ночи крымские большевики все-таки посадили Булгакова с его семьей на пароход, следующий в Константинополь.
При этом его старший сын Федор остался в Советской России фактически в качестве заложника
Своих родителей он так живыми не увидит, и лишь в шестидесятые годы, будучи уже известным советским художником, Федор Булгаков вместе с женой Натальей Нестеровой, дочерью художника, написавшего двойной портрет «Философы», получит возможность поклониться их могилам во Франции. Сам он, пережив при Сталине арест и ссылку, умер в 1991 году в Москве.
На картине Михаила Нестерова «Философы» изображены Павел Флоренский и Сергей Булгаков
Кто-нибудь из пассажиров «философского парохода» отважился потом вернуться на родину?
Их оказалось немного, но они были. Тот же Лев Карсавин, о котором мы уже говорили, никуда не выезжал из Вильнюса, но в 1940 году, в силу известных исторических обстоятельств, внезапно стал советским гражданином. В 1944 году, когда к городу приближалась Красная армия, он отказался покинуть столицу Литвы вместе с немецкими войсками.
Почему?
Потому что считал, что ему нечего бояться, его совесть чиста. Во время немецкой оккупации Вильнюса он не сотрудничал с нацистами, в отличие, например, от одного из лидеров Фотиевского братства Алексея Ставровского, которому из Литвы пришлось бежать в Аргентину. Однако после войны советская власть не дала Карсавину спокойно дожить свой век. В 1949 году престарелого тяжелобольного ученого арестовали за участие в «антисоветской евразийской организации» и дали ему десять лет лагерей. В 1952 году он умер от туберкулеза в спецлагере «Абезь» в Коми АССР.
Другой пример подобного возвращения с аналогичными последствиями — агроном Александр Угримов, который к моменту высылки был членом ВКП(б). Во время Второй мировой войны он участвовал в движении Сопротивления во Франции, в 1948 году вместе с семьей вернулся в СССР. Однако уже через три месяца Угримов и его жена были арестованы и отправлены на десять лет в Воркутинские лагеря.
Но им повезло больше, чем Карсавину: в 1954 году, после смерти Сталина, обоих Угримовых освободили и реабилитировали. Дочь Угримова Вера Александровна Рещикова переводила с французского для «Богословских трудов» работы Владимира Лосского, также высланного с отцом, профессором Петебургского университета философом Николаем Лосским.
Грустные уроки
В чем главный урок этих событий столетней давности? «Философский пароход» стал печальным и показательным эпизодом взаимоотношений власти и интеллигенции в истории русского XX века?
Всякий печальный эпизод истории должен хоть чему-то учить. Недавно, в самом конце 2021 года, произошел инцидент в Институте философии РАН, во главе которого попытались поставить человека, категорически не принятого коллективом. Это скандал стал ярким примером неловкого и неудачного стремления администрировать науку, так что история нас не очень-то хорошо учит.
Из письма проректора Петроградского университета Бориса Одинцова, 18 ноября 1922 года:
«Среди нас, профессоров и литераторов, Вы найдете представителей всех дисциплин и направлений, но напрасно будете искать политиков, опасных для узурпаторов власти в России. За что же нас выслали? Что это — глупость или испуг? Я думаю, то и другое.
Правители России, несмотря на свою наглость, настолько трусливы, что боятся каждого независимого и честно высказанного мнения, и по глупости ссылают нас туда, где мы имеем полную возможность сказать ту правду, которую они хотят скрыть от себя и от всего света. Покидая с тяжким чувством Россию, надеюсь использовать ссылку как командировку, и послужить еще Родине, которая жива и не погибнет».
(Стилистика и орфография оригинала сохранены)
Тогда, сто лет назад, большевистский режим создал опасный и вредный прецедент, что с интеллигенцией можно обращаться как угодно. Депортация 1922 года погрузила в атмосферу постоянного страха и ужаса жизни оставшихся в России думающих людей. Вообще, судьба русского интеллигента и тем более русского философа в XX веке была весьма незавидной.
Сейчас, конечно, ситуация совсем другая, но формы государственного давления на ученых могут быть отнюдь не только идеологическими. Чего стоит, например, пресловутая наукометрия, «игра в цыфирь», требующая от ученого постоянно плодить бессмысленные публикации, лишь бы они появлялись в «нужных» журналах! Возможно, тут сказывается и фактор пандемии: в ее условиях многие люди, в том числе и обитатели начальственных кабинетов, утрачивают социальные навыки и рычаги социального управления.
Памятный знак на набережной Лейтенанта Шмидта в Санкт-Петербурге, установленный в 2003 году
Фото: Vitold Muratov / Wikimedia
Попытка объяснить ученым, как надо правильно заниматься наукой, не кажется мне наилучшим способом управления знаниями. Тем более в гуманитарной науке вовсе неуместно пытаться выделять какую-то одну «правильную» и «приоритетную» идеологическую или философскую доктрину. Не хотелось бы в год столетия «философских пароходов» видеть на горизонте зловещие призраки этих кораблей. Еще лет десять назад об этом и подумать было немыслимо.
